А Лукьянов уже ждал их. Он на полшага отделился от толстой сосны, сказал:
- Катя - ко мне, а ты, Петро, поворачивай назад!
И смотри в оба!
- Не сумлевайся, дядя Степан! - крикнул Петька и вместе с порывом ветра исчез из глаз в облаке снега.
- Вставай, Катя, на снегоступы. Я покажу, что к чему, - сказал Лукьянов, вытаскивая откуда-то из тальникового куста лыжи. Катя приняла их и удивиласьтому, что они были совсем непохожими на те финские, на которых каталась когда-то. Те лыжи были длинные, узкие, с подстилками и креплениями. Эти, наоборот, оказались короткими, широкими. К тому же они были обшиты жестким мехом.
- На таких я не ходила, Степан Димитрич, - виновато сказала Катя, ощупывая легкие, гибкие лыжи, с ремнями на середине и с веревочками, тянувшимися от передней кромки.
- На других тут не пойдешь, а не идти нельзя. Поставь вот сюда ноги. Я ремнями их обвяжу...
Кате показалось, что в голосе Лукьянова прозвучал упрек. Она поспешила встать на лыжи, сказала:
- Постараюсь, может быть, и сумею.
- Не боги горшки обжигают, - утешил ее Лукьянов и принялся за дело. Завязывая ремни, он рассказал, как легче двигаться на этих лыжах. Потом на минуту исчез за кустом и вышел оттуда также на лыжах.
Они пошли. В вихрях снега Лукьянов то скрывался совсем, будто проваливался в преисподнюю, то возникал на расстоянии вытянутой руки. Хотя лыжи были совсем иными, старый опыт пригодился. Катя на первой же версте пути приноровилась к ним. Лыжи не скользили назад: ворс меховой обшивки взъерошивался и тормозил. Особенно это помогало при подъеме на взлобки. Оттого, что лыжи были широкими, они хорошо держали на снегу, не тонули. Быстро поняла Катя и другие преимущества лукьяновских лыж. Будь они длинными, ими невозможно было бы маневрировать в таежной чаще.
Раза два концами лыж Катя въехала под валежник и тут же поняла свою оплошность: необходимо натягивать веревочки. При натяжении носы лыж вздымаются, и мелкий валежник не преграждает пути. Поняла Катя и другое: веревки помотают удерживать равновесие, вносят в движение ритмичность.
Местами Лукьянов прибавлял скорость, и Катя едва успевала за ним, но после такой пробежки он давал большую передышку, и она успевала отдохнуть. Катя не могла знать тогда, что знал Лукьянов. Лес не был повсюду одинаковым. В отдельных местах он рос на супесках, корни деревьев здесь обычно простирались по поверхности и при ударах вихрей легко обнажались.
Лукьянов опасался и за себя и за Катю. В ночном сумраке, в непроглядном месиве снега легко попасть под дерево, сокрушенное ветром. Тайга то и дело оглашалась треском. Лукьянов спешил пройти наиболее опасные участки как можно быстрее. Катя следовала за ним по его лыжне, и это облегчало ей путь. Она заботилась только об одном: не отстать, не потерять из виду своего проводника. Ее лыжи скользили по лыжне как-то сами, без особых усилий, и Катя ни разу не уклонилась в сторону.
В логу, в затишке, Лукьянов остановился, поправил ружье, висевшее за спиной.
- Ну, Катя, считай, что мы у цели. До Окентия не больше двух верст. А ходишь ты хорошо. Даже не ожидал. Уморилась, нет? - Лукьянов вынул кисет, начал набивать трубку, которая всегда была при нем - про запас. В такой ветер не так-то легко завернуть цигарку, хотя он и предпочитал этот способ курения.
- А сколько же мы прошли, Степан Димитрич? - спросила Катя, вдруг почувствовав страшную усталость.
- До этого лога от села пять верст, я считаю. А по дороге, кружным путем, до Окентия от Лукьяновки пятнадцать верст.
- Так мы спрямили? - удивилась Катя, про себя подумав: "Ну, на две-то версты у меня сил хватит, а вот если б пришлось идти дальше, опозорилась бы!"
Остановку Лукьянов не стал затягивать, курнул трубку, объяснил:
- Затемно надо в село мне вернуться. Пойдем дальше.
Катя с трудом двинула ногами. Они подламывались в коленях, дрожали икры. "Шагай, шагай, теперь уже недалеко!" - мысленно подбодрила себя Катя. Сил сразу как-то прибавилось, она заскользила вслед за Лукьяновым.
6
Здесь, в логу, был словно другой свет. Ветер свистел где-то над головой, и снежные вихри проносились по оголенным ребрам лога. Идти было легко, и Катя удивилась, когда Лукьянов, круто вывернув свои лыжи, сказал:
- Ну, вот он и Окентий Свободный. Стучать сейчас будем.
В двадцати шагах от себя в окружении молодых пихт, запорошенных снегом, Катя увидела избу с двумя окнами. Вокруг избы не было не только двора, но даже изгороди. Не было амбаров. Не облаяли пришельцев и собаки. Лес сумрачный, небо непроглядное, земля промерзшая, и ни единого живого звука...
Лукьянов кулаком забарабанил в окно. Переждал немножко и снова принялся стучать.
- Ишь ведь как заспался Окентий! Ни ответа, ни привета, - бормотал он, продолжая дубасить по раме.
- Эй, кто там?! Заходи, изба не закрыта, - послышался голос издали.
- Здорово, Окентий! Это я, Степан Лукьянов Идем, Катя, очнулся наконец хозяин
Лукьянов и Катя сняли лыжи, обогнута избу и остановились возле двери, не решаясь войти.
- Куда же он девался? Не то в избу вернулся, не то куда-то ушел, вслух рассуждал Лукьянов.
- Входи, Степан, входи. - Окентий на руках нес охапку дров от поленницы, белевшей между двух больших елей. Лукьянов посторонился, открыл дверь, пропустил хозяина вперед.
Когда Окентий зажег жировик, Катя осмотрела избу и самого Окентия. Изба была просторная, рубленная из круглых бревен. Кроме глинобитной печи, стола с лавкой, топчана из голых досок, маленькой железной печки, вынесенной на самую середину избы, ничего здесь не было. Правда, по стенам избы, особенно в углах, висели метелки какой-то травы.
Видать, хозяин не жалел дров. Тянуло теплом и от большой печи, гудела и маленькая печка, постреливали еловые обрубки. Но всего этого Катины глаза коснулись мимолетно, потому что, дойдя до Окентия, остановились на нем.
Кате вспомнились слова Мамики: "Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак..."
Это был щуплый старик с круглой лохматой головой, непричесанной, редкой бородкой, с морщинистым лицом и носом, выразительным до удивления. Поражала не величина носа, слишком крупного для такого худого, скорее даже испитого лица, а форма его. Начавшись между глаз высоким переносьем, он неожиданно растекался по щекам, становясь приплюснутым. А кончик был вздернут и будто бросал вызов всему окружающему миру. Стоило взглянуть на Окентия, как становилось ясно: этот человек необычный, задира, неуживчивый с другими. Но так ли это было на самом деле, Катя не знала. Окентий скинул полушубок, остался в длинной холщовой рубахе до колен, в пимах, с напуском широких шаровар, - стал приглашать Лукьянова пройти. Катю он, казалось, не замечал.
- Ты чего это, Степан, в этакую сгинь по лесам шастаешь? - спросил Окентий негромким писклявым голоском. - Я мог бы и напугаться твоего стука. - Он потешно замотал головой, протяжно засмеялся, прищуренные юркие глазки его округлились, заблестели от огня светильника.
- Нужда, вишь, Окентий, прижала. Уж ты не обессудь, - сказал Лукьянов и быстро снял с себя свою суконную короткую тужурку, устраивая ее вместе с шапкой на длинный кляп, вбитый в стену.
- Из-за нее, что ль? - Окентий кивнул на Катю.
- Крючки прицепились, - кратко объяснил Лукьянов.
- Сымай одежду, дочь. Проходи вон на лавку, отдыхай, - обратился Окентий, впервые взглянув на Катю. Теперь старик говорил твердым, низким голосом, и Катя поняла, что ее новый знакомый умеет придавать своему голосу разные тона.
Катю пошатывало от усталости. Она устроила полушубок на тот же кляп, на котором висела тужурка Лукьянова, и с удовольствием опустилась на лавку, положив подрагивавшие руки на стол.
- Прошу тебя, Окентий, подмочь мне. Пусть подружка моей дочки переднюет у тебя, а послезавтра под вечерок выведи ее к выселку. И никому ни гугу.
Крючки прицепились, - повторил Лукьянов слова, раз уже сказанные.
- Вот уж кого гром бы разбил! - воскликнул Окентий твердо и заверещал писклявым голоском: - А хоть и больше пусть поживет, пить-есть найду чего... И на дорогу к выселку выведу. Чего же не вывести...
- Путь испытанный. - Лукьянов переглянулся с Окентием. Катя заметила это и вспомнила рассказ Мамики об арестантах, переправленных Лукьяновым из села ; Окентию. Может быть, они пробивались к своей свободе по этой же дороге...
- Окентий достал из широкого чела печи большой чайник, вытащил из столешницы круглые чашки, выдолбленные из кусков дерева, достал из подполья туесок с медом, сухарницу из бересты и пригласил отведать с устатку чайку.
Кате очень хотелось пить, но еще сильнее ей хотелось спать. Обжигаясь кипятком, она выхлебала чашку крутого навара чаги, откровенно попросила:
- А лечь мне можно где-нибудь, дедушка?
- А почему нельзя? Все можно. - Он стащил с печи дерюгу, кинул ее в угол. - Вот тут и ложись.
Катя взяла свой полушубок, завернулась в него, край дерюжки свернула в комок и легла. Она не слышала ни того, когда ушел Лукьянов, ни того, когда, загасив светильник, залез на печку Окентий. Она спала непробудным сном человека, силы которого были исчерпаны до предела.
