Наверное, будет плакать, подумала Саша и пошла в ту же сторону, чтобы учительница решила, будто Саша хочет ее поддержать. На самом деле Саша зашла за угол и бросила свой постыдный пакет в подлестничное пространство, а когда вернулась, возле слизистой двери называлась ее фамилия.
Саша вошла в кабинет, который был еще хуже больничных коридоров, потому что был весь обколот металлом, маленькими и большими инструментами, держателями и расширителями. Младенчики с щеками-свеколками и пушистыми макушками были налеплены здесь тоже, прямо под надписями «Аборт – это убийство» и «Не убивай меня, мама». Саше стало любопытно, удаляют ли в этом кабинете плод и можно ли передумать в процессе, иначе зачем здесь расклеены эти дети. А у вас тут делают аборт, спросила Саша врачиху, сухую и золотозубую. Ты что, беременна, спросила толстая медсестра. Нет, просто интересно, сказала Саша. Стели простынку, надевай носки и садись, сказала медсестра. Саша увидела металлический скелет, высоко поднятый над полом, он был похож на тушу большого животного, с конечностей которого содрали кожу и мышцы и перевернули на спину. Это были страшные останки, пугающие останки, но у Саши был шанс избежать объятий этим дохлым-металлическим.
– Я забыла простынку и носки, – сказала Саша.
– Тебе это не поможет, – сказала врачиха, и Саша увидела еще больше золотых зубов. – Галя, дай ей пеленку.
Саша поймала цветасто-линялую ткань, положила ее на кресельный живот, потом сняла колготки. Трусы тоже снимать, спросила Саша. Ты отстающая, что ли, сказала медсестра, снимай все, верх тоже, и поживее. Саша разделась и осталась будто совсем без кожи, мышцами наголо, потому что поверхность ее тела жгло и морозило одновременно. Саша уселась в кресло и опустила ноги. Точно отстающая, сказала врачиха, ноги наверх клади, давай-давай, наверх, вот, теперь попу на меня, ко мне двигай, я сказала вперед, колени раздвинь, чего вся сжалась, расслабься, вот. В Сашину вульву воткнулся латекс и что-то там пораздвигал. «Гляди-ка, у нас тут еще одна девственница, прям институт благородных девиц пришел», – это было единственное, что сказала врачиха во время осмотра, и обращалась она не к Саше, а к своей толстой напарнице. В отношении Саши она агрессивно молчала, и Саша впервые наблюдала такое агрессивное молчание – это было необычно и тяжело, учитывая, что врачиха все время смотрела ей между ног. Саша почувствовала, как латексный палец-штырь, грубый, несгибаемый палец, ткнулся ниже и залез ей в кишечник, без предупреждения, неожиданно, стал там шевелиться и делать больно, унизительно и больно, больно и унизительно. Саша почувствовала себя не просто вещью, а провинившейся вещью, табуреткой, из-за которой случилась гражданская война.
– Укушу! – крикнула Саша.
Палец выскользнул из кишечника, а Саша начала хохотать, только это был не смех, это была пулеметная очередь, оборонительный залп из крепости, которую уже успешно осадили.
– Ты что, больная? – спросила врачиха.
– А вы точно врач? – смеялась Саша. – В анусе нет зубов.
Врачиха больше не касалась Саши, даже не ощупала ей грудь, хотя девочки рассказывали, что так делают всегда и это бывает больно. Еще врачиха больше ничего не сказала, но когда Саша оделась, медсестра вытолкнула ее в коридор, вставив в ладонь желтую бумажку; бумажка направляла Сашу сдать анализы на заболевания, передаваемые половым путем. На вопрос девочек, как там все, Саша честно ответила, что ужасно и что врачиха дура, а потом пошла к подлестничному пространству за постыдным пакетом и вместо него оставила там желтобумажечный комок.
Саше казалось, будто латексный палец проделал в жизни дырку на месте, где должен был разместиться этот день. Но вечер был еще хуже, потому что всю квартиру, где жила Саша, снова занял собой, своим запахом и своим голосом Олег. Он стал бывать в их доме чаще, теперь даже ночью, и в такие ночи Саша заблаговременно накрывала голову подушкой, чему научила и Женю. В тот вечер, когда латексный палец продырявил Сашу, она, как обычно, не поздоровалась с Олегом, наткнулась из-за этого на мамин упрек, а потом, зашагивая в их с Женей комнату, услышала Олегов мерзкий бас: «Ну что, когда планируется выступление красных в подполье?» Тогда Саша впервые ударила кулаком в стену, не заботясь о том, какой силы будет удар, так что на обоях осталась Сашина кровь, а из самой Саши выпрыгнул кусок злости, и ей стало чуть легче.
* * *
Во второй половине июля Саша обнаружила психиатрическую больницу притихшей, замершей, неразговаривающей, но продуваемой сквозняком из шепота, умалчиваний и слез в коридорных затемнениях. Произошло страшное, полностью понятное, детально всеми рассмотренное, но это страшное поместили под запрет, поэтому оно не выговаривалось и только сжималось, набирало мощь, становилось злой энергией, нависало над больницей и всасывало в себя все витальное. Везде, в коридорах, кабинетах и санузлах, чувствовалось, что эмоции и воля замурованы тираническим приказом. Врачи, пациенты, уборщицы ходили манекенами, их лица были пластиковыми, их конечности двигались кукольно, никто ни с кем не заговаривал, никто не останавливался.
Когда Саша пришла за ответами в рисовальную студию, стало окончательно ясно: произошло самое плохое из всего, что когда-либо должно произойти в этом месте. Саша с детства знала, что все плохое случается, но всегда стоял вопрос о месте и времени, о точке, где все должно сойтись и счерниться, и сейчас Саша видела эту точку, а в ее центре крутился Леша. Из девяти Лешиных подопечных плакали четверо, другие пятеро сидели молча, никто вообще не рисовал, а Леша носил туда и обратно какие-то чашки, садился на корточки рядом с плачущими и сжимал им кисти рук, потом перебегал к неплачущим и спрашивал, все ли в порядке. Когда в кабинет зашла Саша, он обнял ее, и было понятно, что Леша отправляет сигнал бедствия, срочно запрашивает помощь, совершенно не опасаясь, что об их отношениях узнают. Он сказал: «Максима арестовали на почте с заграничными препаратами, он в СИЗО». Саша обхватила Лешу всем телом, руками, плечами, шеей, и попыталась отдать ему все хорошее, что в ней было, а когда они разъединились, стала так же, как и Леша, курсировать по кабинету тревожным чемоданчиком, заглядывать в раскрасневшиеся глаза, отпаивать водой и чаем. Когда из всех плачущих осталась одна женщина, а неплачущие перестали быть бетонными и скучились вокруг этой женщины, Саша ушла, еще раз обняв Лешу, потому что редколлегия уже должна была начаться, потому что ее ждали Игорь, Даша, Таня и Астроном, которым никак нельзя было всасываться в черную дыру произошедшего. Саша должна была их привязать к чему-нибудь крепкому, чтобы «Ветрянка» не растрескалась и продолжала ехать
