Глава седьмая
Сиреневый цвет как рукой снимало. Обнажались от буйной красы темно-зеленые кусты, а у подножий их густо ложился рыжий пепел.
По дорожке к дому шел Миша Стоволосьев.
На нем была новая клеенчатая фуражка, начищенные сапоги и белый чистый фартук.
Путались ноги в непривычном фартуке, но по сторонам поглядывал Миша бойко и, подойдя к балкону, развязно крикнул:
— Мое почтение, Анна Николаевна!
Он увидел ее в комнате, в отворенную дверь.
— Тише! — сказала Анна, выходя на балкон. И остановилась в изумлении.
— Что это с тобой?
— Прощаться пришел, Анна Николаевна, и за ученье поблагодарить — больше не нуждаемся!
— Вот как! Поднимись все-таки на балкон и расскажи, что это с тобой случилось.
— Слава богу, все благополучно! — отвечал Миша и нехотя поднялся по ступеням.
— Почему ты в фартуке?
— В колбасную поступил. Отец говорит, пора делом заняться. Побаловался — и будет.
— А ученье не дело?
— От вас, говорит, и ученье — тьфу!
Миша плюнул и вытерся рукавом.
Анна в гневе прошлась по балкону:
— Тебе не стыдно, не стыдно? — спросила, задыхаясь.
Миша опустил глаза и тотчас опять поднял их, ставшие круглыми и наглыми, как у Насти.
— Не извольте себя беспокоить! Прощенья, говорю, просим.
— Прощай! — сухо сказала она.
Посмотрела на него и ушла.
Миша остался один.
Оглянулся. Сколько раз он на этом балконе псалмы пел Николаю Ивановичу или дожидался с книжкой Анны Николаевны…
А она уж не вернется, он знал. Уходить бы теперь надо, а не хочется.
Миша заглянул в дверь.
Дверь была заперта и шторой задернута.
«Завесилась и глядеть не хочет, — подумал он. — Хуже и обидеть не могла. Лучше б накричала, как прежде…»
И он, с досадой топнув ногой, вдруг опустился перед дверью на колени и заплакал, закрывая лицо фартуком.
Никто не вышел.
Тогда он встал, вытер глаза и опрометью кинулся бежать с балкона по дорожке в сад.
На скамейке сидела Антонина.
Он поздоровался и сел рядом.
Антонина жалостливо посмотрела на него:
— Взяли-таки в колбасную, Миша?
Миша ответил угрюмо:
— И слава богу. В доме у нас житья не стало. Иван в тюрьме. Отец Илюху дубасит за то, что промотал пятьсот рублей денег. А Илюха к Поле ластится. Ты, говорит, теперь как вдова, а я чем не жених? Поля в три ручья ревет, а Настька и того пуще. Бобков и носа не кажет, подарил банку румян и знать ничего не хочет. Настька, дура, нарумянится и ревет. Или тряпки свои перебирает, в большой город какой-то ехать хочет. Отец голову потерял, пить стал, вас всех ругает, сутуловское, говорит, гнездовье ни на что не годно, все, говорит, ветру на потеху пойдет, и мне ходить сюда не велел, — плюнь, говорит, на ихнее ученье, за дело пора!..
Антонина молча слушала его, перебирая жесткое кружево на черном своем новом платье.
Тяжелые, непонятные мысли залетали в ее голову, и казалось ей странно как-то связанной и спутанной судьба их дома и семьи со стоволосьевскою долей. И темный этот клубок был только маленьким узелком на ином каком-то, огромном и совсем уже непонятном клубке.
Прежняя ее жуть, которая с приездом Дмитрия начинала рассеиваться, опять овладевала ею. Острая безудержная тоска по брату начинала сменяться тихим и тупым отчаяньем. Отец пугал ее: в этом огромном, неподвижном теле, издававшем только невнятные звуки, в расплывшихся и искаженных чертах лица не могла она найти ничего родного себе. Анны, еще сильнее прежнего ушедшей в себя, она чуждалась. Одиночество стало ее уделом. Но парк, в котором и прежде она любила бродить одна, теперь стал для нее местом нескончаемых пыток. Каждая скамейка, каждое дерево напоминали ей недавние прогулки с братом; его голос еще звенел в этой зелени, а глухие тропинки хранили следы его шагов. Всюду реял его облик, такой близкий и такой неуловимый.
К пруду она подойти не могла и без конца бродила по дорожкам, близким к дому…
Миша долго сидел и поглядывал на Антонину сбоку.
— Ты как монашка стала, — прервал он наконец ее молчание.
— Монашка? — переспросила чуть слышно Антонина и улыбнулась где-то в глубине своей, почти не показав губами улыбки.
Потом тихонько покачала головой и поправила косы:
— Нет, неправда. А вот ты совсем настоящий лавочник.
Миша с гордостью посмотрел на сапоги, откинул фартук и дотронулся до козырька, но, вспомнив, что обидел Анну Николаевну, нахмурился и ничего не ответил. Принялся обдумывать свои дела: как из хора уйдет да как за прилавком будет важничать.
Антонина же, продолжая свою думу, вдруг вымолвила:
— Я курсисткой буду.
Миша поднял на нее сердитый взгляд:
— Зря ты это задумала!
— Почему зря?
— Тихая ты ведь! Зачем тебе смутьянить?
Антонина усмехнулась. Потом строго сказала:
— Набили тебе голову глупостями…
Мишка по-ребячьи надул губы:
— Правда это, а не глупости. Право слово, шла бы в монастырь, за реку, в Стародевичий…
И опять почувствовала в душе своей Антонина улыбку соблазна…
Ясные на синем небе купола, умильный звон, белые стены и череда молящихся черничек. Птицы в весеннем саду, проталины, Пасха, желтенькие свечи, и она, в черном вся.
Захолонуло сердце и сладко упало как в глубокий сон.
— Так нет же, нет! — воскликнула Антонина и соскочила со скамейки. Отвяжись ты от меня, пожалуйста!
Мишка выпучил глаза:
— Я и не привязывался, кажется! Прощенья просим-с! Счастливо оставаться!
Он тоже слез со скамейки, раскланялся и удалился: слышно было, что недовольно бурчит себе что-то под нос.
Антонина пошла в другую сторону.
Трепетала в ней и возмущалась нежданно прихлынувшая сильная волна жизни. Она чувствовала крылья за своей спиной, каждую минуту готовые распахнуться и поднять ее и нести ее прямым, стремительным путем в неведомое, жуткое и привлекающее, что зовется жизнью.
Вдруг показался ей маленьким этот старый парк с дремлющею гибельной водой, с деревьями, видевшими ее предков; тесным вдруг показалось ей это гнездо, душным и темным, и захотелось вылететь поскорей отсюда на волю и простор.
Она побежала по узкой дорожке, едва касаясь земли сильными ногами, протянув вперед руки, чтоб отстранять ветки, и наклоняя голову низко.
Дорожка вела к углу парка, откуда открывался широкий кругозор степи.
Антонина выбежала и остановилась, прижав руки к груди.
Быстрыми глазами окинула даль. Вдохнула глубоко чистый воздух.
Перед ней беспредельно распростерлась степь.
Тихо волновалась сочная, уж испещренная цветами зелень, обещая обильный покос. Чем дальше, тем голубее становились волны и, принимая наконец неуловимо нежный цвет, замирали где-то, соприкасаясь с небом.
Безоблачный, пронизанный светом высокого солнца, небосвод воздвигался в недостижимой высоте.
Бесчисленные жаворонки, стремглав бросаясь с неба в цветы и опять прямыми взлетами вонзаясь ввысь, протягивали звучащие так нежно и узывчиво так между небом и землею струны.
И волновалась степь, сияло небо, и песнопение разносилось в этот миг, быть может, для одной только девушки, стоявшей под деревьями в молитве и восторге, с широко раскрытыми младенчески прозрачными и алчными глазами.
В ясный, необычно для северной погоды безоблачный осенний день к одноэтажному деревянному домику в глухом переулке Петербургской стороны подъехал извозчик, кряхтя от старости и прося прибавки за дальнее расстояние.
Домик был наглухо закрыт. Между ним и только что выбеленной высоченной стеной нового каменного дома росла береза. Новый дом ее прижал. Она сунулась на улицу, закинула ветви на крышу домика. Золотые ее листья жалобно свисали над панелью, падали и трепетали под забором.
Седок легко соскочил на землю и взял небольшой чемодан, испещренный наклейками гостиниц. Он был весел и, должно быть, прибавил щедро старику, потому что тот закрестился на козлах, шамкая:
— Дай тебе, господи, долгие годы…
На шепот извозчика он неожиданно обернулся и спросил:
— А сколько, например?
Извозчик приложил ладонь к глазам. Видал чудаковатых господ, а такой еще не попадался.
— А кто ж тебя знает! Иному и год долго. Не разберу я, молодой ты или старый, в висках серебро, а лицо без морщинки. Ну, да уж там бог даст, он знает, сколько тебе сроку положено. А по молитве моей еще прибавит.
Лицо его сморщилось от улыбки. Он надел шапку и стегнул своего одра.
«Без прибавки хватит», — думал седок, отмыкая дверь.
Во всем своем невысоком, плотном, коренастом теле чувствовал он систему упругих, прочных жил, наполненных здоровой жаркой кровью. На плечах своих он приятно ощущал тяжесть своего четырехугольного черепа, удобного, вместительного, с красивой лобной костью, с сильно развитыми висками, с просторными глазницами и энергичной челюстью.
