было всего несколько часов. А почему вообще Берн жил здесь? Здесь, с тобой? За ним пришли на ферму, но он жил здесь, с тобой. И перед тем как пойти на акцию и сделать то, что он сделал, он был здесь.
– Четыре часа, – сказал Томмазо, взглянув на часы, висевшие на стене (я заметила их только сейчас). Он произнес это не как человек, ищущий предлог, чтобы от чего-то увернуться, и не с мольбой, а с каким-то просветленным смирением. Из-под футболки с обтрепанными рукавами виднелось его тело, с которым не совсем еще рассталось отрочество, а возможно, и не расстанется никогда.
– Ладно, – сказал он, – принеси мне вина. Под умывальником должна быть открытая бутылка. А может, я уже выпил ее – и забыл.
– Ты шутишь?
– Мне станет лучше. Я же говорил тебе: я профессионал. В конце концов, сегодня рождественская ночь, так или нет?
Я нашла вино, принесла и налила ему.
– Помнишь случай с пчелами? – спросил он.
– При чем тут пчелы?
Он немного помолчал. Комната, полная призраков, приотворенная дверь и все еще горящая лампа на тумбочке. Его нижняя губа, вначале пересохшая и бледная, а сейчас окрасившаяся красным.
– Накануне вечером Коринна сказала мне об том. О том, что беременна. В смысле, об Аде. С тех пор как я ее знаю, она всегда так делала – ставила меня перед свершившимся фактом. Считала себя вправе. Даже когда она решила взять на себя ответственность перед Наччи за кражу в баре, даже тогда она не спросила у меня, согласен ли я на это. Взяла на себя вину – и тем самым сделала меня своим должником: она словно держала наготове расписку, в которой я обязывался выплачивать ей долг благодарности. Я бы не стал ее разыскивать, если бы не эта жертва, которую она принесла, если бы не этот ее эмоциональный шантаж. И я не стал бы ее разыскивать, если бы Чезаре долгие годы не внушал каждому из нас чувство неиссякаемой благодарности, всем и за все. И сейчас я не стыжусь в этом признаться. Я не поехал бы за ней в хостел, где она остановилась, не привез бы ее на ферму и не представил бы всем как мою девушку. Точнее, она сама себя так представила. Когда мы приехали туда, Коринна в первый же день взяла мою голову в ладони, чуть наклонила и прижала мой рот к своему. Так она дала понять: теперь я твоя девушка. Для всех это уже стало реальностью, окончательное решение за тобой. Но помни: у меня в кармане твоя расписка.
– Я думала, ты влюблен в Коринну.
– Я не сказал, что не был в нее влюблен. Полагаю, у некоторых людей определенные вопросы решаются труднее, чем у остальных. Во всяком случае, труднее, чем у тебя и у Берна.
Он бросил на меня недобрый взгляд.
– В какой-то момент она решила, что больше не будет принимать противозачаточные таблетки. Решила с присущими ей непреклонностью и эгоцентризмом, не спросив моего согласия, даже не посоветовавшись со мной. В точности так, как созналась Наччи в преступлении, которого не совершала, в точности так, как позднее впечатала свои губы в мои. Но не дочка, не Ада была ее целью. И это тоже типично для Коринны. Как много времени нужно, чтобы научиться хоть чуть-чуть понимать другого человека. Слишком много времени.
– Вступая в союз с человеком, мы вступаем в союз со светом и тьмой.
– Вот именно. Думаю, в этом Чезаре был прав. Собственно говоря, он много в чем был прав. Так или иначе, Ада не была ее конечной целью. Она никогда не мечтала о детях, они ее просто не интересовали. Беременность была для нее самым быстрым и надежным способом забрать меня с фермы раз и навсегда. Знаю, ты считаешь, что я несправедлив к ней. Наверное, в последнее время она рассказывала тебе про меня всякие ужасы.
– С тех пор нам больше не довелось беседовать.
– Но Коринна не отдавала себе в этом отчета. На самом деле она ненавидела ферму. Она поселилась там только потому, что это должно была стать последней, самой чувствительной пощечиной, какую она запечатлела на невозмутимой физиономии своего отца. Как только щека перестала гореть от удара, – а это произошло очень скоро, потому что у отца Коринны болячки заживают вдвое быстрее обычного, – она увидела, что представляет собой ферма на самом деле: мрачное, полудикое место без элементарных бытовых удобств. Я не хотел тебя обидеть. Позднее на ферме многое изменилось к лучшему, вы с Берном не пожалели сил для этого; но к моменту, когда мы вернулись, она долгое время простояла заброшенной и стала такой, как я ее описал. Мрачной, полудикой, без удобств.
Если вначале он говорил о Коринне с некоторой сдержанностью, то теперь его словно прорвало.
– А главное, Коринна больше не могла выносить Данко с его высокомерием и его нападками. Но она знала: я не соглашусь уехать единственно ради того, чтобы выполнить ее просьбу, хоть я и считал ее своей невестой со всеми полагающимися правами и не вспоминал (разве что изредка) о том, как это начиналось, особенно о том дне, когда приехала ты.
– При чем тут я?
Ногтем большого пальца Томмазо очерчивал контур ромба на узоре покрывала.
– С этого дня мы все жили парами. Не хорошо человеку быть одному – ведь так сказано в Писании? Вот и мы с Коринной стали парой. Но срок предъявления расписки, которую Коринна носила в кармане, почти истек: она знала, что, если попросит меня уехать с ней, я отвечу отказом. И вместо этого прекратила принимать таблетки – на неделю, на две, а может, и на несколько месяцев. Пока не проявился результат. И даже когда задержка у нее достигла пяти, шести, или еще больше дней, она мне ничего не сказала. Я понял это уже потом, мысленно воссоздав последовательность событий. Она вдруг перестала дуться. Перестала выражать недовольство каждым своим движением, так что и моя жизнь стала спокойнее.
Она ничего не сказала и потом, когда купила в аптеке тест на беременность и он у нее оказался положительным. Я узнал об этом много позже, когда каждый из нас уже засел в своем окопе обиды и ненависти, да, самой настоящей ненависти. Сначала она поставила в известность своих родителей, которые отвели ее к гинекологу на первый официальный осмотр: они явились туда втроем, семья наконец-то воссоединилась. Она даже прошла генетическое обследование, желая установить процент вероятности того, что ее дочь родится с альбинизмом. Но ее генетические характеристики оказались
