- Никогда не думал об этом.
- Не думали? А теперь что думаете? Клим Иванович Самгин развел руками и вполне искренно выговорил:
- Это положение вдвое возвышает мужество и героизм офицерства. Защищать отечество...
- При условии - одна пуля в лоб, другая в затылок, - так? Да? Так?
- Да-а, - протяжно откликнулся Самгин в ответ на свистящий шопот.
Поручик Валерий Николаевич Петров заглянул в лицо его, положил руки на плечи ему и растроганно произнес:
- Дайте, я вас поцелую, голубчик!
Толстые губы его так плотно и длительно присосались, что Самгин почти задохнулся, - противное ощущение засасывания обострялось колющей болью, которую причиняли жесткие, подстриженные усы. Поручик выгонял мизинцем левой руки слезы из глаз, смеялся всхлипывающим смехом, чмокал и говорил:
- Спасибо, голубчик! Ситуация, чорт ее возьми, а? И при этом мой полк принимал весьма деятельное участие в борьбе с революцией пятого года понимаете?
В правой руке он держал стакан, рука дрожала, выплескивая пиво, Самгин прятал ноги под стул и слушал сипящее кипение слов:
- Но полковник еще в Тамбове советовал нам, офицерству, выявить в ротах наличие и количество поротых и прочих политически неблагонадежных, выявить и, в первую голову, употреблять их для разведки и вообще-ясно? Это, знаете, настоящий отец-командир! Войну он кончит наверняка командиром дивизии.
Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в открытое окно влетали, вместе с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр играл "Кармен", а за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил солдат петь и яростно кричал:
- Болван! Слушай - такт! Ать, два, левой, левой! Делай - ать, два!
И визгливый тенорок выпевал:
Жизни тот один достоин,
Кыто н-на смерть всеида готов.
- Хор - делай!
Хор громко, но не ладно делал на мотив "Было дело под Полтавой":
Православный русский воин,
Не считая, бьет врагов...
Так громчей, музыка,
Играй победу...
- Отставить, болваны!
- Я повел двести тридцать, осталось - шестьдесят два, - рассказывал поручик, притопывая ногой.
Самгин слушал его и пытался представить себе - скоро ли и чем кончится эта беседа.
- Сто восемьдесят шесть... семнадцать... - слышал он. - Войну мы ведем, младшее офицерьё. Мы - впереди мужиков, которые ненавидят нас, дворянство, впереди рабочих, которых вы, интеллигенты, настраиваете против царя, дворян и бога...
Он пошатнулся, точдо одна яога у него вдруг стала короче, крепко потер лоб, чмокнул, подумал.
- Я не персонально про вас, а - вообще о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная сестра была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то... к чорту на кулички. Слушайте: что вы думаете о царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что-вся эта чепуха-правда?
- Отчасти, видимо, правда...
- Отчасти, - проворчал Петров. - А - как велика часть?
- Трудно сказать.
Поручик Петров сел на кушетку, взял саблю, вынул до половины клинок из ножен и вложил его, сталь смачно чмокнула, он повторил и, получив еще более звучный чмок, отшвырнул саблю, сказав:
- Скучно все-таки. В карты играете? Ага! Этот тип, следователь, тоже играет. И жена его... Идемте к ним, они нас обыграют.
Самгин не решился отказаться да и не имел причины, - ему тоже было скучно. В карты играли долго и скучно, сначала в преферанс, а затем в стуколку. За все время игры следователь сказал только одну фразу:
- В конце концов - нельзя понять: ты играешь, или тобой карты играют?
- Так же и обстоятельства, - добавил поручик. Выиграв кучу почтовых марок и бумажных денег, рыженькая, смущенно улыбаясь, заявила:
- Больше - не могу.
- Тогда - давай еще пива, - сказал следователь. Она ушла, начали играть в девятку. Петров непрерывно глотал пиво, но не пьянел, а только урчал, мурлыкал:
Ж-жизни тот один достоин...
Кто всегда, да-да-да-да...
Ни туда и ни сюда, и никуда,
И ерунда...
Играл он равнодушно, нелепо рискуя, много проигрывая. Сидели посредине комнаты, обставленной тяжелой жесткой мебелью под красное дерево, на книжном шкафе, возвышаясь, почти достигая потолка, торчала гипсовая голова (Мицкевича), над широким ковровым диваном - гравюра: Ян Собесский под Веной. Одно из двух окон в сад было открыто, там едва заметно и беззвучно шевелились ветви липы, в комнату втекал ее аптечный запах, вползали неопределенные [шорохи?], заплутавшиеся в ночной темноте. Самгин отказался играть в девятку, курил и, наблюдая за малоподвижным лицом поручика, пробовал представить его в момент атаки: впереди - немцы, сзади - мужики, а он между ними один. Думалось о поручике грустно.
"Один между двух смертей и - остается жив".
- Скажите, - спросил он, - идя в атаку, вы обнажаете шашку, как это изображают баталисты?
- Обнажаю, обнажаю, - пробормотал поручик, считая деньги. - Шашку и Сашку, и Машку, да, да! И не иду, а - бегу. И - кричу. И размахиваю шашкой. Главное: надобно размахивать, двигаться надо! Я, знаете, замечательные слова поймал в окопе, солдат солдату эдак зверски крикнул: "Что ты, дурак, шевелишься, как живой?"
Поручик сипло захохотал, раскачиваясь на стуле:
- Хорошенькое бон мо?10 То-то! Вот как действуют обстоятельства...
Вторя его смеху своим густо охающим, следователь объявил:
-----------10 острое словцо (франц.).
- По банку. И сорвал банк.
Поручик Петров встал, потряс над столом руками, сказал:
- Всё.
Затем, тихонько свистнув сквозь зубы, отошел к дивану, сел, зевнул и свалился на бок.
- Вот так - вторую неделю, - полушепотом сказал следователь, собирая карты. - Отдыхает после госпиталя. Ранен и контужен.
Петров храпел.
- Домовладелец здешний, сын советника губернского правления, уважаемого человека. Семью отправил на Волгу, дом выгодно сдал военному ведомству. Из войны жив не вылезет - порок сердца нажил.
В свистящем храпе поручика было что-то жуткое, эту жуть усиливал полушепот следователя.
- Это - Мицкевич, - говорил он. - Жена у меня полька.
Уже светало. Самгин пожелал ему доброй ночи, ушел в свою комнату, разделся и лег, устало думая о чрезмерно словоохотливых и скучных людях, о людях одиноких, героически исполняющих свой долг в тесном окружении врагов, о себе самом, о себе думалось жалобно, с обидой на людей, которые бесцеремонно и даже как бы мстительно перебрасывают тяжести своих впечатлений на плечи друг друга. Он, Клим Иванович Самгин, никогда не позволяет себе жалоб на жизнь, откровенностей, интимностей. Даже с Мариной Зотовой не позволял. Он уже дремал, когда вошел Петров, вообще зевнул, не стесняясь шуметь, разделся а, сидя в ночном белье, почесывал обеими руками волосатую грудь. - Спите? - спросил он.
- Нет.
- А - между нами - жизнь-то, дорогой мой, - бессмысленна. Совершенно бессмысленна. Как бы мы ни- либеральничали. Да-да-да. Покойной ночи.
- Спасибо, - тихонько откликнулся Самгин, крайне удивленный фразой поручика о жизни, - фраза эта не совпадала с профессией героя, его настроением, внешностью, своей неожиданностью она вызывала такое впечатление, как будто удар в медь колокола дал деревянный звук. Клим Иванович с некоторого времени, изредка, в часы усталости, неудач, разрешал себе упрекнуть жизнь в неясности ее смысла, но это было похоже на преувеличенные упреки, которые он допускал в ссорах с Варварой, чтоб обидеть ее. С той норы как Тагильский определил его роль и место в жизни как роль имеете аристократа от демократии, он, Самгин, конечно, не мог уже серьезно думать, что его жизнь бессмысленна. А поручик думает так серьезно.
- Главное, голубчик мой, в том, что бога - нет! - бормотал поручик, закурив папиросу, тщательно, как бы удовлетворяя давнюю привычку, почесывая то грудь, то такие же мохнатые ноги. - Понимаете - нет бога. Не по Вольтеру или по этому... как его? Ну -чорт с ним! Я говорю: бога нет не по логике, не вследствие каких-то доказательств, а - по-настоящему нет, по ощущению, физически, физиологически и-как там еще? Одним словом... В детстве у меня сложилось эдакое крепкое верование: в Нижнем-Новгороде знаменитый монумент Минину - Пожарскому. Один - в Москве, другой, лучший, в Нижнем. Приехал я туда в кадетский корпус учиться, а памятника-то - нет! Был? И не было никогда... Вот так и бог.
Когда Самгин проснулся, разбуженный железным громом, поручика уже не было в комнате. Гремела артиллерия, проезжая рысью по булыжнику мостовой, с громом железа как будто спорил звон колоколов, настолько мощный, что казалось - он волнует воздух даже в комнате. За кофе следователь объяснил, что в городе назначен смотр артиллерии, прибывшей из Петрограда, а звонят, потому что - воскресенье, церкви зовут к поздней обедне.
- Жена ушла в костел, - ненужно сообщил он, а затем деловито рассказал, что пропавшие вагоны надобно искать не здесь, а ближе к фронту.
- Да, вероятно, и там не найдете, - равнодушно добавил он. - Пищевое довольствие воруют изумительно ловко, воруют спекулянты, интенданты, солдаты, вообще - все, кому это нравится.
