понятно, но чтобы какая-то женщина переоделась в мужчину и записалась в городскую стражу под именем Фиделио… В Испании тебя посадили бы на кол, если бы ты носил имя Фиделио… Только из-за имени… А она еще и в городскую стражу записалась! Давай-ка не будем!
— О, любовь всесильна, сеньор! — возразил он мне.
— Ну да, — недоверчиво протянул я. — Это только если человек молод и глуп, что, как правило, одно и то же. Доктор Монардес говорит… говорил, что любовь придумали лет 100–200 назад, а до того никакой любви никогда не существовало. Это просто новая мода.
— Стало быть, я модник, — ответил Фигаро.
И мы оба рассмеялись.
В этот момент вошла Сюзанна. На голове у нее была маленькая шапочка, в руках она держала еще несколько таких же, и она тут же принялась допытываться, какая из них нравится Фигаро больше всего. У меня мелькнула мысль воспользоваться наступившей суматохой и ускользнуть, не заплатив, но я тут же отказался от этого. Негоже доктору да Сильве поступать таким образом. Этим мог заниматься Гимараеш, но никак не доктор да Сильва. Придется мне привыкать. Тут я вспомнил, что не оставил у Фигаро объявления. Я заплатил вдвойне, попросив его наклеить объявление у себя, ведь через цирюльню проходит много людей. И ушел.
В сущности, Фигаро так беспардонно врет, потому что он португалец. И его настоящее имя — Фигароа.
Я направился к реке, намереваясь посетить острова, Триану, и прежде всего картезианский монастырь святой Девы Марии, где собирался наклеить одно-два объявления, потому что и там бывает много людей, приезжающих на могилу Христофора Колумба. Однако счастливая случайность помогла мне не делать этого. На улице я наткнулся на Ринкона и Кортадо, которые направлялись к дому главаря воров дона Мониподио. В принципе встретить на безлюдной улице Ринкона и Кортадо не очень приятно, но ведь они — мои друзья, мы знакомы по таверне дона Педро «Три жеребца». Они согласились расклеить объявления в Триане за совсем скромную плату. Сказали, что сделают это в знак нашей дружбы. Я знаю, что когда они так говорят, то имеют в виду нечто совсем иное, поэтому поторопился добавить, что если им понадобится, они смогут приходить ко мне лечиться совсем бесплатно, но это как-то не особенно их воодушевило. Я также предложил им сообщить дону Мониподио, что если он захочет, посылать ко мне своих людей и я буду лечить их за меньшую плату. Я даже с гордостью подумал, что это никогда не приходило в голову доктору Монардесу. Заполучить таких людей в качестве постоянных клиентов — неплохая идея, Синдикат воров располагает достаточными средствами, да и народу там много. Ринкон сказал, что непременно передаст ему, и мы на этом расстались, а они с Кортадо продолжили путь в Триану.
И тут вдруг оказалось, что больше мне делать нечего. Но что-то тянуло меня в сады Гвадалквивира, поэтому я приберег три объявления и пошел туда. Два объявления я прилепил на римские колонны Аллеи Геркулеса, под статуей Цезаря. Несколько человек укладывали плиты по обеим сторонам аллеи. Их вынимали в другой части города и приносили сюда.
Последнее объявление я наклеил на улице Калатрава и почувствовал значительное облегчение. Напряжение спало, как всегда бывает, когда человек заканчивает работу, хотя я отлично понимал, что мне предстоит еще сделать очень много. Очень и очень много. Но тем не менее…
Я пошел вперед, уже гораздо медленнее, пересек мост и вошел в сады Гвадалквивира. Что за прелесть, эти сады! Пелетье непременно воспел бы их в своих бессмертных стихах. Медуза могла бы спокойно укрыться здесь в гуще пальм и апельсиновых деревьев, и жить спокойно среди розовых кустов под лучами солнца, пробивающимися сквозь кроны деревьев. Я спустился на берег реки, которая блестела под солнцем и отсюда выглядела огромной и величественной. Корабельные мачты словно перегораживали ее вдали, там, где находился порт и откуда отправлялись корабли в далекие Индии. Берег здесь был усеян галькой, словно берег моря. Я наклонился, поднял несколько камешков, стал перебирать их пальцами — камешки были мокрыми от воды, холодными и со стуком ударялись друг о друга. Я размахнулся и забросил их обратно в реку. В конце концов, они же появились оттуда. После чего поднялся наверх по берегу и пошел между деревьями. Вскоре я оказался у огромного, могучего дерева с необычным названием — омбе или омбу, как-то так, — которое дон Эрнан Колумб привез из Америки в память о своем отце. Я прислонился к стволу и закурил сигариллу. Мягкий солнечный послеобеденный свет, пробиваясь сквозь листву, падал мне на ноги светлыми и темными пятнами словно… Словно что? Словно гигантские божьи коровки. Хотя Пелетье вряд ли бы выразился именно так. Но к черту Пелетье! Он бы бормотал что-то о душе. А душа по сути — ничто, nada, niente. Даже если она существует, ее здесь нет. Ты лучше обрати внимание на природу. Открой глаза пошире и медленно повернись вокруг себя. Только посмотри, сколько движений в ее кажущейся неподвижности! Она — будто громадная кошка, тенью мелькающая в кустах. Только она живет вечно. Только ее колесо будет вертеться всегда. Бесконечно! И доктор Монардес исчезнет, вернется обратно в реку. Возможно, сейчас он где-то на середине пути, возможно, уже погружается в толщу мутной воды, переворачиваемый ее холодным течением, прежде чем тихонько опуститься на дно. А может, вода вновь поднимет его и понесет куда-то вперед, кто знает? Однако мне пора идти.
Мое сердце сильно колотилось, когда я подошел к дому доктора Монардеса. Я испытывал чувство, что толпа готова меня поглотить, пока я плечами прокладывал себе дорогу по Сьерпес. Мне казалось, что меня попросту никто не видит, и потому все идут прямо на меня.
Я открыл калитку и вошел в сад доктора. Стояла тишина, не было ни одной кареты, вообще никакого движения. Людей тоже не было видно. Я направился по аллее, слушая, как ботинки скрипят по сухой песчаной земле, и словно цепенел от этого звука — скрип-скрип, скрип-скрип. Я знал, что где-то позади шумит улица, но я ее не слышал. Уже в конце аллеи я словно очнулся от сна. Открыв дверь в дом, побежал по лестнице наверх. Да, дом и вправду опустел. Я направился в кухню — на столе лежала красная ленточка Паблито. Она показалась мне настолько яркой, насыщенно красной, будто горящий уголек. Я засмеялся, подошел к столу, перебросил ее через руку и застучал каблуками по полу, словно отбивал ритм фламенко. О, это не
