- Он очень богатый, но у него неудача. Он одинокий.
- Одинокий?
- Совсем-совсем одинокий. Это очень плохо, здесь не помогают деньги.
- Почему он одинокий?
- Я это не знаю. Клара знает. Она все время его ассистент.
- Клара знает?
- Да, она знает, но не хочет говорить об этом. Но все знают, что он одинокий.
- Она с ним живет? - спросил Казаркин, жалея Хирурга.
- Нет, она не живет с ним. Он же одинокий.- Да нет, я о другом,Казаркин пошевелил пальцами.
- А! Ему уже поздно увлекать женщин. Он уже совсем старый. Это ему не надо.
- Совсем бодрый мужик! - воскликнул Казаркин, стараясь оправдаться.
- Он имеет семьдесят лет!
- Семьдесят? - Казаркин никак не мог поверить, что Хирургу семьдесят лет.
Потом они поговорили о климате Америки, о том, что он способствует через сельское хозяйство высокому жизненному уровню.
Казаркин рассказывал, как много снегу выпадает за длинную зиму на великие просторы Советского Союза, а Повар, хоть знал это и раньше, страшно удивлялся личным казаркинским наблюдениям, потому что даже в Южной Канаде, где он жил раньше, климат намного мягче, хотя американцы считают и канадский климат очень суровым.
А потом произошел очень смешной разговор о матерщине. Повар задал несколько вопросов и заинтересованно ждал разъяснений. Казаркин же вдруг обиделся и засипел, нужно было что-то сказать Повару, но в голову ничего подходящего не приходило.
- В общем нехорошо это,- сказал Казаркин,- срамные слова! - Казаркину было так неловко, что он про себя выругался крепчайшим образом, не находя возможности выгородить свой родной язык в такой ситуации.
Он старался что-нибудь придумать, и вдруг его осенило:
- Вот не дай бог, если в кают-компании кто-нибудь себе позволил,сказал он,- это сразу старший за столом сделает замечание или даже из-за стола выгонит!
- Э, у нас тоже за столом нельзя,- согласился Повар.
- Ну вот, видишь, даже у вас нельзя,- сказал Казаркин нетактично.
Повар простил нетактичность Казаркину и сказал несколько слов по-английски, и глаза у него заблестели от удовольствия.
- Хочешь выучить? - спросил он, доставая ручку.- Я тебе могу целый словарь составить.
- Что ты, что ты? - ханжески нахмурился Казар-кин.- Спасибо! Да и зачем, все равно никто у нас не поймет вашу ругань.
Повар и Казаркин подумали над этим, и потом оба рассмеялись, и сказали друг другу несколько слов, которые очень трудно было перевести с русского на английский и с английского на русский.
Повар написал свой адрес на книге "Вечера на хуторе близ Диканьки", которую давно еще принес Казаркину и которую Казаркин не прочитал, потому что читать было ему еще трудно. А Казаркин продиктовал ему свой адрес: "СССР, Владивосток, Рыбтрест, СРТ 91-91, Казаркину Сергею Лаврентьевичу".
Повар уходил, так и не подтвердив черных подозрений, то есть Повар оказался на высоте положения, он проявил человеческое участие, а Казаркин платил недоверием. А теперь положение нельзя было исправить, и оставалась только одна надежда, что Повар мог и не заметить и не понять подозрения и недоверия по причине плохого знания языка - ведь при плохом знании языка трудно уловить в словах, кроме смысла, еще и недоверие, подозрение или еще что-нибудь.
- Передай мой привет России! - сказал Повар и улыбнулся.
- Спасибо,- серьезно ответил Казаркин.
Повар ушел, а Казаркин подумал, что надо будет обязательно выразить благодарность Хирургу, если он еще раз будет осматривать его, искренне, от души, а не это шепелявое "сэнкью", которое он все время повторяет; даже Кларе надо будет пожелать здоровья и счастья в личной жизни и успеха в работе, несмотря на то, что она не любит русских. Но было уже поздно исправ-лять ошибки, за Казаркиным пришли на самом рассвете, и он, не повидав ни Хирурга, ни Клары, оказался на борту полувоенного американского корабля метров пятидесяти длиной, с вертолетной площадкой на баке и вертолетом на ней.
Когда пришли за ним, то он захлопотал, заторопился, чуть не забыл книжку Гоголя в столе, в коридорах все время оглядывался в надежде увидеть Хирурга или Клару. По городу Казаркин ехал в прекрасном автомобиле, низко утонув в сиденье, так что видел только блестящие мокрые стекла невысоких домов, видел несколько промелькнувших мимо машин, но людей не видел, было еще очень рано, да и неудобно было высовываться, и глазеть, и удивляться на Америку. Казаркин сохранял вид привычный и независимый. Два чиновника, ехавшие с ним, поглядывали на него без особого любопытства, но вроде дружелюбно, один из них плохо говорил по-русски.
Корабль, на который попал Казаркин, был чем-то средним между связным и спасателем. В тот день на нем была доставлена с одного из Алеутских островов молодая сумасшедшая женщина - жена какого-то офицера, который то ли сам застрелился, то ли был застрелен этой самой сумасшедшей своей женой. Казаркин как раз вышел из автомобиля у пирса и увидел, как эту женщину под руки вели два рослых матроса. Они шли ему навстречу с трапа - два огромных матроса с удивительными, почти детскими физиономиями и женщина между ними. У нее было белое с синими губами лицо и блестящие огромные глаза. Она что-то повторяла непонятное Казаркину, а матросам это было уже известно, и они не обращали внимания на ее бормотание или они не понимали тоже, но только они не смотрели на эту женщину, а просто вели ее по сырому от протаявшего ночного снега пирсу, даже не вели, а несли ее на своих невероятно толстых руках.
Чиновники заговорили, заговорили, потом один из них, тот, что пытался говорить по-русски, сказал Казаркину:
- Она в собственного мужа выстрелила и сошла с ума позже. Трагическая история.
Из тумана вынырнула и встала высокая медицинская машина, матросы очень быстро, будто сломали, сунули женщину в машину, оттуда протянулись руки, но дверца закрылась, и машина уехала, жутко взвизгивая сиреной. Из машины даже не вышел никто.
У Казаркина испортилось настроение. Он почувствовал, что лицо женщины ему запомнилось. Это у него бывало, что некоторые вещи он запоминал как бы отдельно, вне связи с остальными, и, когда это случалось, у него портилось настроение, потому что к таким вещам относилось самое неприятное в жизни, как, например, тот варан, который когда-то, давным-давно, шипел на него в детстве, шипел, растопырив лапы и серпом бросив свой твердый, граненый хвост на горячий песок.
Туман кончился, когда отошли мили три от бухты.
Казаркин с трудом преодолевал боль в голове. Он увидел всю Америку как сплошную стену туманного молока, начинавшуюся сразу за кормой, мучительно колебавшие корабль плоские холмы волн подмывали этот туманный континент. Казаркину даже не верилось, что в центре этого непроглядного тумана есть твердое ядро острова, а на острове стеклянный госпиталь, и лужайка перед ним, и какой-то ресторан, в котором жарит и парит Повар, где глядит на мир блестящими, безумными глазами молодая женщина, где одинокий Хирург курит сигареты, одну за одной, одну за одной..
Плоские холмы волн вздымались и шли мерной чередой слева по курсу, заваливали корабль, но он двигался на большой скорости, косо срезая набегавшие волны, прогибаясь под ними носом.
Голова Казаркина уже не чувствовала каждый удар волны отдельно, теперь она просто гудела, как, бывает, гудит при очень высокой температуре. Легкость и мощность хода корабля очень нравились Казаркину, никогда не плававшему на военных судах. Особая разница замечалась в момент удара волны: СРТ под этим ударом дрожит и как бы приостанавливается, ожидая, когда сама волна уступит, обтечет задранный на ее спину форштевень; потом СРТ сваливается вместе с волной вниз и оттуда опять начинает, дрожа, взгребаться на хребет очередной волны и потом опять замирает от грузного, сотрясающего удара. С этим кораблем было все не так. В его констру-кции были такой огромный запас мощности и такая монолитность, что волна не могла приоста-новить его движения, она могла только поднять и опустить, могла только повалить на борт, в общем это был корабль, то есть судно, предназначенное для страшных действий морской войны.
В сопровождении офицера Казаркин стал спускаться по трапу в корабельное нутро и вдруг почувствовал, что у него руки и ноги как-то неточно выполняют свою работу, он стал цепляться за поручни и устоял. Широкоплечий матрос подхватил Казаркина.
Через лежавшее на зеленой поляне толстое бревно была перекинута крепкая, упругая доска, на одном конце доски стоял Казаркин, а на другом кто-то серый, в бороде и в валенках.
Серый улыбнулся нехорошо и присел не по-стариковски ловко, видно стало через полосатые портки острые углы его коленей, и через бороду глянуло чье-то враждебное лицо, знакомое и незнакомое. Серега начал было узнавать лицо, но Серый подпрыгнул и упал на доску - мягко стукнули валенки, и Серегу бросило вверх. Серега подлетел плохо, криво свалился на свой конец доски, и теперь вверх подлетел Серый, тулуп взмахнул полами, и на груди у Серого прояснился орел, терзающий женщину...
