Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем.
Но пусть она вас больше не тревожит.
Я не хочу печалить вас ничем...
Понимал ли я в полной мере, какой эксперимент начал? Продумал ли все заранее? Нет! Хотел лишь, чтоб студенты освоили больше русских слов, ощущали себя свободнее в языковом океане.
Вижу, как встрепенулись студенты. Две трети из них девушки. Зарделись они, вытянули шеи. Глаза горят. Вряд ли все поняли. Скорее, почувствовали музыку стиха.
Я чуть выждал и подарил им вторую бессмертную пушкинскую строфу. Завершил тихо, без аффектации и, чувствую, сам горю, как мои девчушки.
... Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Губы у девчушек приоткрыты. Смотрят на меня с восторгом, словно это я Александр Сергеевич.
Взял мелок, воспроизвел на доске пушкинский текст, объяснил тем, кто не знал, что такое "печалить" и "безнадежно". И попросил к следующему занятию выучить наизусть.
В американских и канадских университетах, в которых пришлось работать, наизусть стихи не учили. Не принято, объясняли мне. И без того студенты загружены выше головы.
Не принято, не заведено, но Пушкина выучат, решил я.
Подошел на следующей неделе к аудитории. Остановился у стеклянных дверей, закрашенных матовой краской. Сердце, чувствую, стучит, словно буду объясняться в любви. За дверью шумят, как школяры на всех континентах. Визжат, смеются.
Приоткрыл дверь, просунул нос. Все встали, все двадцать восемь душ, и вдохновенным хором:
Я вас любил, любовь еще, быть может...
Лица такие, словно у каждой сегодня день рождения и каждой поднесли бесценный подарок.
Ладно, думаю. Клюнуло. И стал каждый раз задавать наизусть. От Пушкина к Лермонтову. От Лермонтова к Тютчеву. От Тютчева к Фету и Полонскому. "Хором, прошу, ребятушки, хором... "
"Ребятушки" декламируют, а у меня спину холодит:
Писатель, если только он
Волна, а океан -- Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
Месяца через три добрались уж до Алексея Константиновича Толстого, читали по голосам "Потока-богатыря". Как-то я принес магнитофон, Иван Семенович Козловский лично обратился к моим слушателям :
... На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни...
Речь моих девчушек и парней улучшалась стремительно. Я не сразу постиг, в чем дело. Почему заговорили вдруг, как на родном. Диалектика? Количество перешло в качество?
В конце концов можно ли было не постичь, -- это стихотворный размер, и только он, намертво держит на своем месте ударение... Нельзя произнести, если у тебя есть уши: "Я вас лЮбил... "
Увы, об этом не смог прочесть нигде. Ни в каких методиках преподавания. Это было мое собственное эмпирическое открытие, хотя, не исключено, я изобрел велосипед.
Так или иначе, навязанный мне семинар превратился в мою и, как вскоре понял, не только мою маленькую радость.
Я был горд своим открытием, с удовольствием рассказывал о нем всем преподавателям острова. Даже Бугаево-Ширинская признала мое авторство, что было равноценно разве что званию Героя Соцтруда до его девальвации. Она потребовала, чтобы немедленно взялся за статью в славянский вестник. Каюсь, не написал я такой статьи, были, правда, смягчающие обстоятельства, о которых сообщу тут же, не откладывая дела в дальний ящик.
Влетает как-то в профессорскую Том Бурда. Наш глава, как известно, не просто человек воспитанный. Не просто сдержанный, как сдержанны, по обыкновению, все морские офицеры, каждое слово которых команда ловит на лету. Он к тому же Сахар Медович, для меня, во всяком случае. Издали улыбнется, по спине похлопает. Улыбка у Тома кинематографическая, зубы американских дантистов выше всяких похвал. То-то попала некогда в полон интуристовская Ирина...
И вдруг Том Бурда, который прежде никогда и никуда не влетал, так как никогда и никуда не опаздывал, влетел в профессорскую, будто за ним гнались с ножом. И как заорет диким голосом! Я ушам своим не поверил. Не понял даже, о чем крик.
А мой Сахар Медович орет и орет, жилы на загорелой командирской шее наперечет.
-- Почему вы лезете в девятнадцатый век?!
Я глядел на него оторопело. И даже в некотором испуге. Бабушка из детской сказки вдруг обернулась серым волком. Что за напасть?
Конечно, русская литература была поделена на славянских островах, как территория России детьми лейтенанта Шмидта, героями Ильфа и Петрова. У каждого профессора свой участок, с точными границами, освященными историей литературы и расписанием. Бурда читал XIX век, мое дело XX век. У меня и в мыслях не было прослыть нарушителем...
Принялся объяснять, что я вовсе "не залез", что привлек поэтов-классиков для своего языкового семинара "эдванст конверсейшен... "
Том Бурда выразил понимание. Но сузившиеся глаза его не стали голубыми центовиками, как прежде. Остались сабельно-узкими и холодными. Он тут же ушел, хлопнув в сердцах дверью так, что с полки упала книга. Странно...
Только к вечеру узнал, что стряслось. Оказалось, что вся моя студенческая группа, занимавшаяся языком, явилась к декану, ведавшему гуманитарными факультетами. Все двадцать восемь пылающих гневом душ. И заявила с категоричностью американских студентов, которые платят хорошие деньги за каждый прослушанный курс:
-- Money back! Деньги назад! Нас обманули! От нас скрыли, что Пушкин великий поэт...
Выяснилось: обстоятельный, дотошный и крайне требовательный к себе Том Бурда в своем литературном курсе девятнадцатого века обходил поэтов, как обходят заминированную тропу. Нет, он читал лекции об Александре Сергеевиче Пушкине, но -- о его прозе. "Повести Белкина", "Капитанская дочка". Излагал Лермонтова, но -- "Герой нашего времени". Выпускник армейского Монтерея и морской академии, он не понимал поэзии и боялся ее. И я, сам того не ведая, обнажил на всеобщее обозрение его сокровенную военно-морскую тайну, и вот разразился неслыханный ранее на славянских островах скандал.
-- Money back! -- не унимались студенты. -- Нас обманули!
Через неделю мне как бы случайно встретилась на улице тоненькая, как стрекоза, Ирина Бурда и объяснила, насколько я прав в своем устремлении удалиться в Канаду, к жене. И я напрасно медлю, беря в пример американцев, делающих деньги хоть у черта на куличках.
Естественно, я не стал ждать, когда Том Бурда, переставший мне улыбаться, вытолкает меня в шею. Мирно удалился в свою тихую Канаду, правда, не сразу: некому было читать XX век на летних курсах. Провожала меня толпища, а встречал верный Володичка, которому я тут же поставил по греческому обычаю бутылку в семь звездочек. Не скрою, жалко мне было моих питомцев, брошенных Тому. Года три-четыре подряд они приезжали ко мне в Торонто, звонили из разных городов Америки, радовали успехами, приглашали на свадьбы, а однажды прозвучал по международному телефону, из Москвы, девичий голос (сразу по тоненькому голоску узнал эту девчушку, ставшую московским корреспондентом американского журнала). Поинтересовался тоненький голос, забывший или пренебрегший советской песенной строкой: "Родина слышит, Родина знает... ", можно ли доверять такому-то писателю, ходят слухи,что он сту... -- Тут она перешла на английский: -- informer? Он навязывается на дружбу...
Но все это было позднее, а тогда, в день долгожданной правды, как назвала его профессор Бугаево-Ширинская, она примчалась ко мне без звонка ("С утра звоню -- не дозвонюсь!"), вскричав с порога:
-- Имейте в виду, никуда вы не уедете! Пусть удаляется на свой крейсер сей знаток поэзии! Сей морской Скалозуб!.. -- Она плюхнулась в кресло, держась за сердце.
Я стоял на своем. Изложил свои резоны. Попросил не преувеличивать мое значение в мире американской славистики. Мария Ивановна сморщилась досадливо, но не отступилась. Лишь сменила тактику.
-- Хорошо! Скажем, дело не в вас! Том Бурда сорвался, станцевал не в такт, это рано или поздно должно было случиться... Да-да, это случай, но вы не станете спорить, что Том Бурда правомерен в университете на островах имени Джорджа Вашингтона, как конь Калигулы в римском сенате?! Так вот, коню место не в сенате, а в конюшне. В лучшем случае, на крейсере.
Скажу сразу, избавиться от профессора Тома Бурда университету не удалось, какие силы земные и небесные ни пробудила великая княгиня. Профессор на достославных островах, получивший свой "теньюр" -- постоянство, оказался столь же неоспорим, как конь Калигулы в римском сенате. Да, все видят, вот копыта, вот хвост, слышат ржание, да, никто не спорит, плохо объезженная лошадь с оскаленной мордой, готовая рвануть зубами каждого, кто попробует отнять у нее мешок с овсом, лошадь во всей красе, но... коль уже введена! По всем академическим правилам!..
Я завершил последний семестр и летние курсы, принял экзамены, заполнив тонну экзаменационных бумаг, и стал укладывать чемодан. Профессор Бугаево-Ширинская устроила в мою честь прощальное "парти". Сняла китайский ресторан, мы ели тающую во рту курятину со вкусом дорогой рыбы. Я только поинтересовался: не жаркое ли это из удава?
