В серьез. Шумит у меня в голове, мутно, никакой ясности в мыслях… Случай-то он случай и, может быть, действительно, единственный, а в душе сомнение: годится ли? Есть что-то этакое… неясное, сомнительное… Дерябнули мы тем временем еще рюмки по две.
— «У нас», — говорит, — «на словах все преданы долгу, а коснись до дела, сейчас в кусты… Прямоты настоящей русской не видать…»
— Ну уж это вы напрасно! — говорю.
— «Да я не о вас…»
— Это вы напрасно-с! — повторяю с ударением: — на это вы не имеете пр-рава!..
— «Я не о вас, подъесаул! Вы — я знаю — гранит по этой части… А вот другие…» — И пошел расписывать. Ловко, мерзавец, расписывал! Растрогал меня до глубины души, более или менее.
— Пойду, — говорю, — разгоню всю революцию к черту!
— «Двух-трех казачков», — говорит, — «достаточно, и все иудейское племя пятки покажет»!
— Не будь я подъесаул Чекомасов, — говорю, — если через час не представлю вам живьем всех заговорщиков до единого!..
Подъесаул сделал паузу. Вспомнил что-то сам с собой, усмехнулся, покрутил головой. Шишкарев продолжал изучать пристальным взглядом его усы, толстую нижнюю губу и тупой подбородок. И стало ему немножко страшно за заговорщиков не от грозно-рычащих звуков голоса подъесаула, а от этого широкого, тупого подбородка.
— Перекрестил он меня. — «Через час, — говорит, — жду с победой. Помните: победителей не судят! смелым Бог владеет!»
— Приезжаю в казармы, вызываю дежурную часть. — Звонкобрехов, — говорю, — ты — расторопный урядник, подбери десяток молодцов, — в такое-то место. — «Слушаю, вашбродь.» — Да живо! Не копаться! — «В один секунт, вашбродь!.»
— Действительно, через каких-нибудь пять минут готовы.
Вызвал я по телефону околодочного. Явился околодочный из части.
— Отправляемся в такое-то место, — говорю ему. — «Слушаю-с». Пошли. Подходим к заводу, — тихо, огней не видать нигде. У ворот сторож спит, в будке. Звоним. Никого, ничего, ни звука. Подозрительно. Растолкал околодочный сторожа, — сторож позвонил. Слышим, наконец, за дверью голос: «кто тут?» — «Телеграмма», — околодочный отзывается. — «Полиция», — говорить сторож, — казаки. Околодочный ткнул ему в подбородок за эту… словоохотливость, что называется: «держи язык за зубами, мерзавец!» А за дверью сейчас же: топ-топ-топ-топ… застучали ногами, убегли…
— Эге! — вот оно, мол, что! — готовься, ребята! Придется штурмовать, может быть…
Звонкобрехов говорит: — «Вашбродь! чем штурмой, так мы со двора лучше тихим манером»…
— Нет надобности, — говорю! — не отворят, — штурм! Готовсь!..
Однако к штурму не пришлись приступить, — за дверью опять голос, другой уже: — «И что здесь тако-о-е?»
Подъесаул попытался изогнуть свои могучие плечи и растопырил пальцы, изображая перепуганного еврея в комическом виде.
— Потрудитесь открыть! — говорю: — подъесаул Чекомасов с нарядом…
Открылась дверь. Пузатый такой жидок стоит, испуган, трясется. Сзади женщина со свечкой, прислуга, должно быть. Сам в халате, в туфлях. — Успел, — думаю, — перенарядиться! Эка продувная какая нация!
— У вас в доме происходит митинг, — говорю.
— «И што ви такое говорите? И откуда ви увзяли! Митинг? Никакого митинга никогда у меня не бувало и не будет!..»
— Будьте любезны — не задерживать! Мы немедленно приступаем к обыску!
— «Позвольте ваше предписание… Я не знаю, кто вы такое? В первый раз вижу…»
— А в часть не хотите? — околодочный говорит, — не видите, — околодочный вашего околодка?
— «Позвольте, зачем в часть? Вы сами знаете, теперь каково время: и грабители, случается, под видом жандармов…»
— Словоизвержения, — говорю, — ваши бесполезны! Время оттянуть, — нет-с, не удастся! Мы — не дураки. Звонкобрехов, вперед!..
Подъесаул резко взмахнул вверх рукой, точно сделал прием «шашки вон». И в глазах у него загорелось вдруг боевое вдохновение.
— Вперед, Звонкобрехов!.. Нечего ему в зубы смотреть!.. Вступили. Тоже — богатая обстановка и — представьте — ни малейшего чесночного духу! Заглянули туда, сюда — пусто. В иных комнатах темно, как в брюхе грешника. Наткнулись на одну дверь, — заперта извнутри.
— Открыть!.. Попробовал Звонкобрехов: — «На замке, должно быть, вашбродь».
— Потрудитесь открыть! — Пурицу говорю.
— «Потрудитесь ордер предъявить!» — он мне. Нахальный такой жид… еще кричит, тон такой вызывающий: — «Без ордера я имею полное право не пускать вас за порог моего дома! вы детей у меня перепугаете!.. там спальня моей жены!..»
— Потрудитесь немедленно открыть!
— «Не открою!»
— Посмотрим! — Тон этот начинает уж нервировать меня, характер у меня, — нельзя сказать, чтобы хладнокровный.
— Посмотрим! — говорю: — взять, ребята, этого жида за руки и за ноги! Сади им, сукиным сыном, в дверь, пока не откроется!..
Подъесаул сжал увесистые кулаки и выразительным жестом показал, как надо было работать. Шишкарев при этом отодвинулся в сторону и покрутил головой.
— Схватили мои молодцы жидка. Завизжал он, как поросенок. Гвалт такой поднял, скажу вам, хоть святых вон уноси. Брыкается, вырывается, царапается. И за дверью, — слышу, — тоже визг, крик, гвалт, столпотворение. — А-а, голубчики! вот вы когда отозвались. Высаживай дверь, ребята!
Голос подъесаула зычным, неожиданно окрепшим раскатом наполнил все отделение и все углы отозвались вдохновенными звуками боевого упоения. У Шишкарева дух захватило, когда подъесаул, упершись в бока кулаками, сделал грозный поворот к нему, как бы к воображаемому взводу. Глаза словно выпятились, тупой подбородок уперся в плечо, толстые усы, как занесенные для удара ятаганы, остановились в угрожающей неподвижности. Страшно…
Подъесаул выждал несколько мгновений и, усмехнувшись, снова принял миролюбивый облик.
— Сопят мои казачишки над жидом, никак не сладят, — продолжал он сожалеющим тоном: — такой брыкучий черт!.. Побагровели от натуги, рассвирепели, пыхтят, а он визжит, этак хрипит аж… душу раздирает мерзавец!
— Вы, братцы, поверните, — говорю, — его другой стороной! А то голову еще ему разобьете, отвечать придется… Другим концом…
— Слушаем, вашбродь! Мы его… середкой… днищем!..
Выражаются, конечно, без стеснения, не по-печатному. Раскачали: р-раз!.. р-раз!.. Как тараном, знаете… И смех, и грех… Р-раз!.. р-раз!.. Подалась, наконец, дверь, открыли…
— Смотрю: действительно, одно женское сословие оказалось… в ночных, знаете, откровенных таких дезабилье, без рукавов… ну… знаете?.. Перепугались, бедняжки. Две-то старые ведьмы, а одна молоденькая. Лицо — белый платок, а глаза такие, черт возьми… ух, какие глаза!..
Подъесаул ухватился за голову. Долго молчал.
— Пардон, — говорю. Осмотрел внимательно комнату, — никого. В следующей — детишки и нянька. — Фу, черт возьми! Неужели влетел? Вот неприятность-то!.. Даже вспотел от такого конфуза.
— Пардон, — говорю, — мадам! Значит, я введен в заблуждение… Вышла ошибка…
— О-о!.. — простонал Шишкарев. В изумлении он не мог глаз оторвать от тупого, квадратного подбородка своего спутника… Минутами ему хотелось крикнуть испуганно и отчаянно, как кричат бессильные, малого духа люди, когда закормленная, бешеная с жиру лошадь вырвется из стойла и с заливистым ржанием начнет носиться по двору, со двора на улицу, давать задом, топтать застигнутых врасплох цыплят, телят, зазевавшихся ребятишек… Хотел крикнуть, замахать руками, спрятаться куда-нибудь, точно жестокое лошадиное копыто и его голове угрожает… Но он сидел, не открывая рта, точно загипнотизированный, и, не отрываясь, молча, смотрел, как двигался между усов тупой, квадратный подбородок…
— Пардон… пардон-с!.. — повторил офицер и со смущенной усмешкой поскреб голову.
Шишкарев встал с места и взволнованно сделал несколько шагов по отделению.
— Вы меня извините, — сказал он умоляющим голосом: — но… мне кажется… вы все это… выдумали? ведь, этого не было?..
— Увы и ах! — мрачно вздохнул подъесаул: — из песни слова не выкинешь… Было дело под Полтавой…
— Но… неужели вы… ах-х, Боже мой! это же — по-зор!..
— Да вы погодите! — с досадой, но тоном приятельским сказал подъесаул: — сядьте, господин! Позор, позор… Гнусная сцена, конечно… Жид этот, как отдох и заметил, что я обескуражен, полез вдруг на меня со всей наглостью еврейской натуры. Визжит, подлец, слюной брызжет: — «Это безобразие! Это насилие! разбой! деспотизм! Я буду жаловаться в Государственную Думу! Я — в газеты! Я… я… я…»
— Тьфу, будь ты проклят! И без того конфузно, а он налезает. Нижние чины тут. Положение — сами понимаете — щекотливое… Но не бить же ему морду в его собственном очаге, так сказать?.. Отступили в полном порядке, как это называется. Именины уж из головы вон! Какие там к черту именины! Вместо возвращения с победой, пришел на квартиру, лег, уткнулся в подушку и замычал быком… от боли и страдания!.. Пропал! Чувствую: сомкнулись волны надо мной и иду я топором на дно… Дошел, что называется, до предела…
