Но надо было, разумеется, доказать, что списки небытейщикам сочиняют приказные, и за этим дело не стало: не только между причетниками, но даже и между приказными нашелся предатель: один приказный обиделся, что поп, с которым они состояли в компании, прислал ему мало денег. Подьячий навел справку: сколько поп собрал, и, сравнив с тем, сколько он ему доставил, увидал, что он удержал у себя львиную долю; и это приказному не понравилось и показалось обидно. А как и другие подьячие имели подозрение на других попов, что они передают не все, чтт собирают «за уволоку», то мстивый подьячий решился наказать всех попов за их жадность и отправил в консисторию, как будто бы по ошибке… вместо списков – одни пустые листы бумаги, с поповскими подписями!..
Неопровержимая улика была налицо, и от этого людям стало не лучше, а еще хуже: теперь, когда консисторские подьячие знали плутню правленских и, посмотрев многие сохраняемые росписи, увидали, что все они писаны одною рукою подьячего, – консисторские потребовали себе части от правленских, а те от попов, а попы должны были увеличить сбор с мирян. И так дело опять уладилось.
Вместо прежнего «повального положения», при котором «поп собирал за уволоку по 5 к. с души», теперь плата повысилась.
Все это теперь происходило явно, и священник непременно должен был делать эти поборы, потому что иначе он своими списками никогда бы подьячим не угодил и его замучили бы «истязаниями».
Но и в этом усовершенном порядке опять обнаружились свои недостатки, которым начальство не нашлось как помочь, а оборотистое сибирское духовенство опять само из них выбилось.
Когда старыми сборами «за уволоку» пришлось делиться с бтльшим числом участников, тогда приходские священники ввели еще один побор «за скверноядство».
Это статья очень любопытная, но она требует отступления и объяснений.
Еще в начале XVII столетия казаки, «простираясь к северным пределам Сибири, подбивали под власть свою вогулов, остяков, тунгусов, юроков, якутов и других народцев, кочевавших в своих северных пределах Сибири». Когда оканчивалось покорение или «подбитие», тотчас же начинались заботы о введении новых порядков; «о сборе ясака и о просвещении светом истинной веры».
Для этого казаки узнавали пункты, где «народцы» в известные сроки сходятся друг с дружкою, чтобы обменяться добычею своих ловов и иных промыслов. Тут казаки сейчас же и завели «постройки», которые назвались «острожками», или «острогами», или «крепостями», а впоследствии «городами».
Таким образом возник Березов, Обдорск, Сургут, Нарым, Туруханск, Якутск и другие нынешние города. Первоначальное заведение здешних городов обыкновенно шло так: сначала строили первую избу для воеводы, вторую для попа и третью, общую для «служилых людей», а насупротив их – ссыпной амбар для хлеба, погреб для пороху и церковь. Церковь была «та же изба, только с крестом на крыше».
Заводили оседлости на таких местах, где кочевники имели обычай сходиться для мены; тут их рассчитывали «осетить и обрать с них ясак». Придумано было хорошо, и казаки, указав заводчикам, как собирать ясак, указали и следовавшим за ними священноцерковнослужителям средства, как «просвещать язычников святою верою и чем от них кормиться». «Просвещать же язычников» – это было целью прибытия духовных в сибирскую глушь, а «кормиться» от своей паствы им было необходимо, так как от казны им на все прожитье было «пожаловано в год на попа по 28 рублей, а на причетника по 18 рублей на ассигнацию» (= 8 р. и 5 р. 30 к.). «Паства», которую только что накрестили, вся состояла из кочевников, которых целый год не увидишь – только раз в год, в обычное время они сближаются к известным местностям для взаимного торгового размена, и тут-то надо около них сделать все, чтт нужно, т. е. и «осетить, обрать ясак и научить святой вере». Когда воеводы со своими служилыми людьми хлопочут собирать с народов ясак в казну, тут же и священнику одно только время научить язычников христианству и исполнить для них задним числом все церковные требы для живых и мертвых, и получить с них за это требоисправление побольше шкур в свою пользу.
В церкви, или как сами казаки называли их – «в церквице» – в течение года бывали только воевода да его служилые люди, а «ясашных» прихожан никогда не бывало. Молились ли они, и как, и кому молились в течение всего года – об этом священник не мог знать, и церкви, и попа они боялись; но зато, когда они сходились, чтобы отдать ясак воеводе, казаки «имали их и загоняли на требы к попу», и «народцы» одинаково считали «ясаком» как то, что они платили воеводским служилым людям, так и то, чтт платили попу. Так они и говорили, что должны платить «два ясака: один воеводе, а другой попу».[40] Оба ясака взимались с большим произволом: служилые люди «донимали» с дикарей вдвое и более против положенного, угрожая за недодачу лишением драгоценной всякому свободы, а духовенство «правило свой ясак по количеству», т. е. по числу душ, которое дикари сами показывали в своих семействах «с удивительною простотою». Поп спрашивал дикаря: «кто в семье народился, и кои померли, и кои жить поимались на ново как муж с женою», а дикарь, достаточно уже умудренный опытом, что ему от этих расспросов выйдет вред, все-таки всегда давал откровенный и справедливый ответ «с врожденною простотою». По его же показаниям поп его и «облагал, как повелось по правилам: за крещение новорожденного дитя 10 либо 15 белок, за „очищение“ (?) 5 белок, за женитву – 2 соболя или 5 песцов». Иногда над дикарями задним числом исполняли какие-нибудь обряды, но большею частию дело ограничивалось только сбором ясака, а наличностью производилась только одна исповедь, – причем за разрешение грехов всей семьи расплачивался с попом старший в роде, и тут приходилось торговаться. С обыкновенного грешника брали от пяти до десяти белок, но с такого, у которого было больше, священник требовал и ясак побольше, а в общей сложности для отца семейства или главы рода это составляло расчет, против которого он спорил. Исповедный ясак иногда доходил до двухсот белок на семейство, и дикари этим очень тяготились, но «по простоте своей» своих грехов все-таки не скрывали, а только спешили скорее «очиститься и бежать». Обыкновенно они «убегали» тотчас же после исповеди и не дожидались причастия, о важности которого совсем не имели понятия.
Сибирские священники распоряжались наложением ясака по всей своей воле. Светские власти в это не вмешивались, за исключением нескольких лет «бироновщины», когда «духовного чина людям началось от светских командиров и еретиков притеснение и туга», но они «через это время отстоялись и скоро достигли лучшего века Елизаветы». Однако же, как и в Елизаветино время, духовным большого жалованья не дали, то духовные прибавили к ясаку «подать за скверноядство».
Чту значит «скверноядство»? Это то, если человек ест что-нибудь «скверное», т. е. «непоказанное ему для употребления в пищу». Скверное это не у всех одно и то же: в старой Руси скверным почиталась телятина и теперь многими почитается за «скверно» – угорь, налим, минога, реки и устрицы, мясо козы, зайца, голубя и черепахи и т. д. В Сибири на огромных пространствах, где кочуют «народцы», нет ни посевов, ни убойного скота, имеющего раздвоенные копыта и отрыгающего жвачку, а потому кочевники употребляют в пищу все, чту можно съесть, и между прочим мяса «животных, не показанных» по требнику, а именно: «медвежью говядину, соболей и белок».
Дикари ели эту пищу всегда, с тех пор как живут, и пока они не были окрещены Иннокентием Кульчицким, им и не представлялось, что это «скверно». Впрочем и св. Иннокентий, зная местные условия жизни, взысканий за эту «скверность» не налагал. Но теперь настала пора извлечь из этого выгоду.
Сибирские духовные положили очищать «скверноядущих» дикарей особою молитвою, а за прочтение ее наложили «новый ясак» с таксациею: 1) за ядение медвежьей говядины – одна цена, 2) за ядение лисьего и собольего мяса – другая, и 3) за белок и иных меньших зверков – третья.
За все это пошли сборы очень прибыльные, но и хлопотливые, так как надо было «следить за скверноядцами, и настигать их», и тут их «обкладывать и очищать молитвою», чтобы они потом вновь начинали «скверно есть» наново.[41]
Духовные отъезжали в поля для «настигания и сбора», причем полевали не всегда тихо и случалось, что народцы на них плакались, и светские власти пробовали защищать «народцы», но тут в сибирском крае получил могучее значение Арсений Мацеевич, который имел «непобедимую дерзость» и стоял горой за духовных.[42] Он выехал из Петербурга в Сибирь, когда Бирон и «еретики» были уже «свержены», и мог знать Сибирь превосходно, так как в 1734 г. он находился в экспедиции, посланной для открытия морского пути в Камчатку, и пробыл в Сибири до 1736 года, когда «по секретному делу» был привезен из Пустозерска в Адмиралтейств-Коллегию, «но признан невинным». Он был угрюм и дерзок от природы; питал нерасположение к «светским властям» и всегда готов был дать им себя почувствовать. А потому, когда он достиг, в 1741 году, сана сибирского митрополита, он тотчас же издал «циркуляр»,[43] «чтобы священноцерковнослужители отнюдь не смели обращаться в светские суды помимо своего епископа, под опасением низвержения по 11 правилу Антиохийского собора», а через четыре месяца совсем освободил духовенство от подчинения светским властям и «узаконил непослушание оным». В июле 1742 года митрополит Арсений «повелел, чтобы никто из духовных лиц без позволения своей духовной команды никаких от светской команды присылаемых указов не слушали, и ежели кто от светских командиров без сношения с духовною командою дерзнет кого из духовных лиц насильно к суду своему привлекать, или в свидетельстве каком спрашивать, или указы какие без сношения с духовною командою духовным лицам от себя посылать, то таковым присылать обстоятельные письменные протесты вскорости».
