– Вот так, – оживился Илья. – Сразу? Вы настоящий большевик, шеф.
– Ненавижу, когда меня так кличут. Терпеть не могу это слово!
– Какое – «большевик» или «шеф»?
– «Большевик» – это ирония и насмешка. Потому и не люблю. А «шеф» – серьезно…
Вошла Галя. И сразу к делу. Дело всегда помогает отвлечься от главных дум и проблем. Делаешь, значит знаешь; а знаешь – думать не надо. Знаю – молчу и делаю. А Галя знает – нужна капельница. Хотя, может быть, она и не нужна уже. Но лучше знать, что надо делать. И Галя за капельницу.
– Жень, зачем отказался от капельницы? Надо сделать напоследок.
– Что – зачем?! Живот не болит. Функционирует нормально. Рана зажила. Температуры нет. Какую интоксикацию ты хочешь победить? По показаниям и знаниям надо лечить, Галина Степановна, а не по эмоциям и вдохновениям.
Такой спор был Гале на руку. За годы совместной жизни к подобной манере разговора она уже привыкла и приспособилась.
– Ладно дурака-то валять. Я тебя прошу. Завтра выписываемся. Сегодня сделаем последний раз.
Мишкин испепелил жену взглядом, потом покривился и махнул рукой.
– А, с тобой говорить, что в Стену Плача стрелять. Делай как знаешь… Как хочешь.
– Ну при чем тут Стена Плача?!
– Ну, делай, делай! Лучше делать, чем думать.
Разумеется, капельница была наготове. Медленно начала поступать жидкость в вену. Галя болтала с Ильей о несущественном, в то же время регулируя темп вливания. Так и шло – трепались быстро – чтоб не говорить о важном, капало медленно, хотя и это тоже было уже несущественно.
Неожиданно Евгения Львовича стало трясти. Так иногда бывает – не частое, но и не уникальное осложнение, которое может случиться при любом переливании жидкостей. Мишкин до глаз накрылся одеялом, посинел – Галя побледнела. Кинулась класть грелку к ногам. Из-под одеяла торчал один негодующий глаз. Оттуда же донесся и приглушенный голос:
– Ну, добилась своего? Всякое напрасное лечение наказуемо, Галина Степановна. Выдерни иголку к чертовой матери!
Галя не знала куда спрятаться от этого сверкающего глаза. Конечно, капельница не была уж таким лишним и ненужным мероприятием, да ведь не поспоришь – он страдает, он все понимает, он всегда был старше ее умом и пониманием. Он во все времена пиявил ее молодостью, хотя и молодость ушла, да и сам он когда-то легко пренебрег этим недостатком, избрав ее в жены.
* * *
Много лет назад, на заре их совместной жизни, и тогда еще совместной работы, попал к ним в ночи на дежурстве – в то время они не расставались ни днем ни ночью – тяжелый больной с так называемой автотравмой. В это понятие входили все повреждения, получаемые при аварии. ДТП, как теперь, подражая суконному языку милиции, норовят сказать даже интеллигентные врачи. И уж, конечно, вписать в «Историю болезни» – а ведь когда-то и этот документ назывался человечнее: «скорбный лист».
Больной был плох. Переломанная нога лежала в шинке, но не конечность в первую очередь должна была занимать бригаду. Тяжесть общего состояния давали ушиб мозга и какое-то повреждение в груди. Состояние ухудшалось, и к утру Евгений Львович внутренне уже сдался. Галя настаивала на пункции грудной клетки. Мишкин объяснял, что тяжесть в первую очередь связана с травмой головы, и тут, судя по всему, они будут бессильны. Это сейчас в общую хирургию можно вызвать бригаду нейротравматологов. А тогда хирурги на дежурствах в большей степени были универсалами, и Мишкин готовился к трепанации черепа с весьма малыми шансами на успех. Но Галя продолжала нудить, настаивая на пункции плевральной полости.
– По молодости, Галина Степановна, мы прощаем ваше занудство и с пониманием относимся к вашему юному задору. Но человек не создан, чтобы его напрасно ширяли просто так, – ёрничал он, моя руки в предоперационной. – Маловероятен наш успех, а потому мы можем предоставить молодежи сделать нечто не обязательное для спасения больного, но достаточное для успокоения души начинающих докторов.
Пока он нудил и вещал, пиная ее молодость и скрывая при этом собственную тревогу и неуверенность, Галя уже проколола грудную клетку пациента и что-то вытягивала оттуда шприцем. Мишкин, вытирая руки, снисходительно поглядывал на нее из предоперационной.
– Жень! Там что-то есть.
– Что-то!.. Что там, детка, может быть, кроме крови? Если вообще есть…
– Жень! Нет! Поди сюда. Это…
Мишкин, продолжая на ходу водить салфеткой по мокрой руке, подошел и воззрился на лоточек с содержимым грудной клетки. Прозрачная соломенно-желтая жидость.
– Бред какой-то. Моча, что ли? Откуда? Покажи снимок.
– Снимок некачественный, Евгений Львович. Лежа. И он тяжелый.
Мишкин переломился над лоточком, принюхался, откинулся и с удивлением поглядел на Галю. Еще раз понюхал, оглядел поочередно всю бригаду:
– Вино! Вином пахнет. Понюхайте! – На Галю он больше не смотрел. – Где пунктировали? Высоко. Хорошо, правильно. Значит, разрыв диафрагмы и в груди желудок. Значит, вскрываем живот.
Так все и оказалось. Спасен был больной целиком благодаря Гале. Правда, наглядного уважения к ней у Мишкина не прибавилось – он и так с достаточным пиететом относился к ее профессиональной настойчивости и неутомимости – следствие ее знаний и умений. Но отказать себе в удовольствии теребить и упрекать ее чем угодно – хотя бы и молодостью – он не мог и делал это с прежним азартом, хоть порой и со смущением. Возможно, он таким образом как бы извинялся, что работает с женой, и показывал, что требует от нее не меньше, а может, и больше, чем от остальных. Эдакий комплекс вины – продемонстрировать всем свою нарочитую объективность. Такая вот несправедливая показная справедливость: мол, чем ближе, тем больше спросу.
Да-а! А по прошествии многих лет, когда не было уже Евгения Львовича рядом, а она уже сама была шефом реанимации, продолжала с печалью вспоминать его язвительные выпады и никогда не упрекала «мелких» молодостью. Но и, благодаря его школе, беспрестанно вмешивалась в работу хирургов, даже во время операций, так что порой хотелось послать ее к черту и отогнать от стола. Но все вспоминали Мишкина, его уроки, и понимали, что без всякого спиритизма дух Евгения Львовича возникает в их среде, продолжает опекать и давать советы.
* * *
– Папу выписали, Владимир Савельевич.
– Ну и как он? Понимает, что у него?
– Наверное. Не уточняю.
– Ну и правильно. Желтухи нет, зуда нет, а дальше видно будет. Помню, как он на хирургическом обществе что-то докладывал. А академик ему по голове. Мишкин-то, он кто – врачишка из больнички. А потом тот академик и сам попробовал – да где там! Куда им до Мишкина, смех один… Ладно. Диссертацию кончай. Все беды бедами, а жизнь-то продолжается. К первому, чтоб диссертация у меня на столе.
– Владимир Савельевич! Сейчас же…
– Не все же время ты у отца. У меня отец умер, так я на второй день уже лекцию читал. Надо учиться аппаратами управлять, а не в душах копаться. И диссертация твоя сейчас очень нужна – чем раньше, тем лучше. А всяких там Шекспира, Пушкина побоку. На старости лет, на пенсии. Чего улыбаешься?
– Папа мне тоже – о Шекспире и Пушкине.
– Вот видишь. Он-то соображает. Иди, иди.
– Да, да… С другой колокольни…
– Колокольни! Чего? Ну, шагай, шагай отсюда. К первому. Слышь! И помни, мне нужны профессионалы, а не лирики и трепачи. Так что шагай, шагай. Время не теряй. Ну и удачи тебе.
Саша пошел, но уже у дверей, шеф его остановил.
– Мишкин, ты же мне ассистируешь сегодня. Иди мойся. Уже время. Давай, давай.
* * *
Уже через две недели Евгений Львович вполне освоился с новой ситуацией и по всегдашней своей манере стал обсуждать со всяким приходящим положение нынешнее, перспективы и, разумеется, планы. Он никогда не создавал секретов из всего того, что люди стараются в мир не выносить.
– Слушай, Илья, чего мне они голову морочат, будто убрали всё? Непохоже.
– С чего вы решили, Евгений Львович?
– Интуиция. Информация, конечно, мать интуиции. Но ведь и организм подает информацию. Правда, неясную – не могу словами объяснить, что чувствую.
– Евгений Львович, да посмотри сам. Желтуха прошла, вес набираешь, аппетит появился, силы прибавилось.
Илья забыл (а может, и не понимал), что когда врешь – особенно когда врешь больному, тем более грамотному и неглупому, – то вдаваться в подробные дискуссии опасно. Только навредишь: начнет оппонент возражать, уточнять, допытываться, искать аргументы для опровержения – глядишь, и найдет. Тем более если это врач. Вообще, если хочешь что-то утаить, лучше не спорить. Не надо было спорить и сейчас. Надо было пожать плечами и безразлично буркнуть, что время покажет, но, по-видимому, опухоль все же убрали. И всё… И о другом… На это больные подсознательно, сознательно ли, но охотно идут. А тут-то врач, да еще Мишкин…
– Ты мне лапшу на уши не вешай. Желтуха ушла – обходные пути сделали. А ушла желтуха – вот и аппетит появился, и силы прибавились. А что касается веса – посмотри. – Мишкин двумя пальцами уцепил складку на плече. – Видишь? Это же жир. – Он отпустил складку и всеми пальцами стал теребить бицепс. – Видишь: мышцы остаются дряблыми… даже хуже становятся. Белок-то уходит. А вес – только за счет жира.
