Но я — отказался. Для меня как-то всегда было мучительным оказываться в ситуации, при которой моя индивидуальная свобода выбора попадала в зависимость от чьей-то чужой воли (может быть, именно поэтому Господь и избавил меня от службы в армии, где голос личного «я» военнослужащих самым жестким образом ограничивается необходимостью беспрекословного подчинения приказам командования да прихотям «дедов»). Все сильнее наполняющий мою душу ветер поэзии звал меня куда-то в неведомые дали; границы шахтерского городка становились мне тесными, я задыхался от обступающей со всех сторон однообразной прозы шахтерских будней и чувствовал, что наступит такой момент, когда мне захочется все бросить и, прыгнув в первый же проходящий мимо меня поезд, махнуть куда-нибудь на просторы Сибири или же, наоборот, на многолюдные бульвары столицы... Но вот тут-то как раз и даст себя знать моя принадлежность к касте комсомольско-партийной номенклатуры — мне тут же скажут: «Ку-уда? Дезертировать с идеологического фронта? Партии ты нужен именно здесь, так что сиди на своей шахте и не рыпайся!..» Я ведь помню, как бабушка Доня рассказывала о попытке Кирилла Семеновича изменить маршрут своего следования и по дороге в Крым, куда он первоначально направился на отдых, заехать на несколько дней в Гришино и повидаться с друзьями своей боевой молодости и родственниками. Но едва только маршальский вагон отцепили на станции Красноармейск, как Москаленко тут же вручили телеграмма с грифом «Правительственная», в которой ему строжайше предписывалось ограничить пребывание в этом городе проведением летучего митинга на вокзальной площади, после которого сразу же отбыть в направлении утвержденного ранее маршрута. Выйдя на перрон своего родного города, Кирилл Семенович увидел уже приготовленную для него трибуну и толпу встречающего народа во главе с руководителями райкома и горкома партии. Поднявшись на подмостки, он окинул взглядом лица собравшихся на площади, стараясь отыскать хотя бы кого-нибудь из знакомых. Но тут были в большинстве только случайно оказавшиеся поблизости люди. Пока кто-то из увидевших маршала гришинцев доковылял до села да сообщил об этом бабусе, да пока она (не забыв покормить перед уходом кур) собралась да дошла из села до станции, там уже заканчивали разбирать трибуну...
Я же хотел ехать туда, куда меня в данный момент влекло мое сердце, а не правительственные или райкомовские телеграммы. Поэтому, проработав около трех лет на шахте, я, наплевав на предостережения искренне переживающих за меня (но абсолютно не понимающих моих устремлений) друзей и близких, подал заявление об уходе и маханул сначала в Забайкалье, где три сезона подряд пролазил с геологами по долинам рек Нерчи и Олёкмы в поисках урана и золота, потом переехал на озеро Селигер, где пару лет водил пьяных туристов к истоку Волги, а после этого...
Впрочем, путь мой был весьма извилист и долог, и единственно, где я не успел побывать, так это — за границей, хотя меня три раза и включали в состав делегации Читинского обкома комсомола (здесь тоже хотели видеть меня в числе номенклатурных работников и даже продляли мне решением бюро обкома комсомольский возраст!) для поездки во Вьетнам. Но я тогда совмещал должности старшего техника-геолога и завхоза геолого-съемочной партии и вынужден был летом ходить в маршруты, а зимой заниматься завозом продуктов и снаряжения на базу, так что ни одной из этих возможностей я так и не воспользовался. Хотя, надо признаться, первая связь с заграницей у меня завязалась ещё в шестом классе, правда, не с Вьетнамом, а с Чехословакией. Тогда, зимой 1967 года, у меня вдруг началась переписка со сверстником из Чехословацкого города Острава — Индрой Клечалом, адрес которого дала мне моя одноклассница Валька Мамонова, давно уже переписывавшаяся с чешской школьницей. Помню, от него приходили необычные длинные конверты с красивыми марками и несравнимые с нашими по красоте и яркости фотооткрытки, а однажды (кажется, перед Новым 1968 годом) почтальонка принесла извещение, по которому мы получили на почте две белые бандерольки с иностранными штемпелями (почему-то, правда, обе разорванные с торцов), в которых он прислал мне диковинные для тогдашней России шоколадные машинки в цветной фольге, непривычные для нас круглые вафельки, какие-то другие угощения, а также теплые белые шерстяные носки (видимо, из убеждения, что Россия — это некая сплошная Сибирь с трескучими морозами и сугробами). Во вложенном в один из пакетов письме он поздравлял меня с наступающим праздником и очень-очень-очень просил прислать ему в ответ какую-то непонятную мне «тельную резинку». Перебрав в уме все возможные варианты этого предмета (школьный ластик? мочалка? резинка для трусов? презерватив?), я так и остался в неведении относительно того, чего жаждал получить от меня мой чехословацкий друг (и, кстати сказать, не докумекался до этого и сегодня). И хотя мы с мамой и отправили ему в ответ посылку с какими-то нашими российскими сладостями, переписка вскорости все равно заглохла и поступление нестандартных конвертов с красивыми заграничными марками прекратилось. Я, грешным делом, решил тогда, что это произошло именно из-за того, что Индрих обиделся на меня за так и не присланную «тельную резинку», и только много лет спустя сообразил, что это было связано с назревавшими тогда событиями «Пражской весны», о приближении которых родители Индры наверняка уже догадывались и, боясь, что приходящие из СССР письма могут послужить в будущем причиной каких-нибудь неприятностей для их семьи, запретили ему переписку.
Но жизнь была бы скучна и неинтересна, если бы не была пронизана некими тайными знаками, намекающими нам, что ничего в этом мире не случается просто так, и все имеет свою, как сейчас стало модным говорить, кармическую подоплеку. И, открыв много лет спустя историю Великой Отечественной войны, я с неким непонятным мне волнением прочитал в ней, что весной 1945 года именно мой дедушка К. С. Москаленко освобождал от немцев родину моего «друга по переписке» Индриха Клечала — город Остраву.
При этом (как, впрочем, и почти всегда) Кирилл Семенович не смог обойтись без очередной из своих неординарных выходок.
Вот как об этом пишет в «Военно-историческом журнале» Ф. Д. Давыдов:
«10 марта 1945 года 38-я армия начала наступление на Моравска-Остраву. Шел густой снег, бушевала метель. Накануне К. С. Москаленко предложил командующему войсками 4-го Украинского фронта генералу И. Е. Петрову отложить наступление. Но тот, сославшись на сроки, утвержденные Ставкой, не согласился. Однако Кирилл Семенович все-таки добился переноса срока наступления. Произвел перегруппировку, дождался хорошей погоды — и армия освободила не только Моравску-Остраву, но и расположенный в 80 километрах южнее г. Олоумец. До Праги оставалось 250 км.
5 мая там началось народное восстание. Гитлеровцы бросили на его подавление крупные силы войск. На помощь восставшим двинулись советские танковые и общевойсковые армии. К. С. Москаленко сформировал подвижную группу, основу которой составляли три танковые бригады, стрелковая дивизия на автомашинах, и приказал ей прорваться к Праге. Но отправив группу, не усидел Кирилл Семенович на своем командном пункте. На следующий день догнал её и возглавил наступление. Решительно обходил даже крупные вражеские силы, смело выдвигал вперед артиллерию, пробивая путь танкам и мотопехоте. 9 мая подвижная группа вступила в Прагу с востока и встретилась с танковыми войсками 1-го Украинского фронта, наступавшими с северо-запада...»
В 1969 году, через год после подавления советскими танками попытки буржуазного переворота в ЧССР, в Праге вспомнят о дедушкиной роли в освобождении Остравы от фашистских захватчиков и присвоят ему звание Героя Чехословацкой Социалистической Республики. До более поздних времен, когда вчерашних героев-освободителей начнут яростно переименовывать в «оккупантов» и «захватчиков», он, к своему счастью, не доживет. Господь освободил его от этого незаслуженного позора, и 2 февраля 1985 года, на самом пороге перевернувшей всю российскую историю перестройки, он скончался, не успев увидеть, что тот строй, на утверждению которого он отдал практически чуть ли не все годы из своей долгой 83-летней жизни, в одночасье прекратил свое существование. Это большинство из нас, остающихся жить до сегодня, открыв однажды глаза вроде бы на той же самой кровати, на которой вчера ложились спать, вдруг обнаружит себя проснувшимися уже совершенно в другом мире. И, оглядевшись по сторонам, увидит, что в этом мире не стало очень многих жизненно важных для нас вещей. Как напишет несколько лет спустя, проводя поэтическую ревизию этой эпохи, поэт Евгений Артюхов:
Нет дома, где родился,
нет школы, где учился,
нет роты, где служил,
страны, в которой жил...
Впрочем, когда вся эта каша ещё только заваривалась, грядущие обновления казались такими желанными и многообещающими, что мы с отчимом целыми днями бегали с одного митинга на другой, крича там в адрес райкомовского и исполкомовского руководства крики «Долой!» и голосуя за резолюции, требующие их немедленной отставки.
