— А труд, который я в нее вложу?
По характеру Щипцов принадлежал к тем невозможным людям, которые будут с вами соглашаться, будут принимать ваши доводы, и в момент, когда вы считаете дело законченным, они непременно скажут: «Так-то оно так, а все-таки…» Приходится начинать снова сказку о белом бычке или махнуть на все рукой. Но Сажин зашел слишком далеко, чтобы развязаться со Щипцовым этим простым способом. В городе уже говорили о газете, да и перед своими приятелями Сажину было бы неловко, хотя политику Щипцова он и начал предугадывать.
— Я полагаю, что нам вообще это дело необходимо решить так или иначе, — стараясь сдержать себя, заговорил Сажин. — Конечно, газету иметь приятно, но, ввиду такой нравственной пытки, какую она будет составлять для вас… Одним словом, я желал бы вопрос решить сейчас же.
— Пал Васильич, вас спрашивает один человек! — доложил Семеныч, останавливаясь в дверях с недовольным видом.
— Да кто такой? Говори, пожалуйста, толком.
— Так-с… из мещанского звания. С бумагой, говорит, пришел…
Всякое величие тяжело, и Сажин начинал испытывать это на собственной коже. Ему хотелось кончить проклятый разговор со Щипцовым, но и «человек с бумагой» имел право на его внимание. Нельзя было выпроводить его в шею, как это делают квартальные и консисторские секретари. Прежде всего необходимо стоять на высоте своего положения.
— Ничего, я вас подожду… — проговорил Щипцов, выигрывавший время.
Сажин торопливо прошел в переднюю, где «человеком с бумагой» оказался наш старый знакомый Пружинкин.
— Чем могу служить вам? — довольно сухо спросил Сажин.
— Я-с… Вот-с, изволите ли видеть, Павел Васильич… — бормотал Пружинкин, торопливо развертывая трубочку с бумагами. — Извините, пожалуйста… но ведь, ежели человек ждет несколько лет и терпит…
Солидный вид старика произвел на Сажина успокаивающее впечатление, и он пригласил его в приемную.
— Садитесь, пожалуйста, — предложил он уже другим тоном, указывая на кресло.
— Ничего-с, постоим-с, Павел Васильич, — заговорил Пружинкин уже смелее и очень внимательно оглядел комнату. — Бывал я здесь, когда еще ваш папенька здравствовали. Карахтерный были человек-с!
Сажин из принципа всех принимал одинаково, и в его доме все были равны. У старика Сажина по целым часам Пружинкину приходилось выжидать где-нибудь в кухне или в передней, а тут с первого слова «пожалуйте», и Павел Васильевич даже своими собственными руками придвинул кресло. Пока Сажин перелистывал бумаги, Пружинкин немел от восторга: он сидит в кресле, и Павел Васильевич сидит в кресле, сидит и просматривает его бумаги. В одном месте он остановился, несколько раз пробежал глазами по одной строчке и через бумаги внимательно посмотрел на Пружинкина. Это невольное движение заставило последнего вытянуться, точно в него прицелились.
— Что же вам собственно нужно от меня? — спросил Сажин, складывая бумаги на стол.
— Мне-с? Мне ничего-с не нужно, Павел Васильич, а только осчастливьте взглянуть… потому как было сижено и весьма думано.
В подтверждение своих слов Пружинкин даже ударил себя кулаком в грудь и опять вдруг замер, а Сажин опять взялся за бумаги.
— Я вашего папеньку, Василия Анфимыча, можно сказать, весьма хорошо знал и вот здесь, в этой самой комнате несколько раз бывал, — заговорил Пружинкин, оправляясь от своего столбняка. — Мебель будто у вас теперь другая, вот образа нет в переднем углу… Как же, все помню!
— Очень рад… но позвольте…
— Карахтерные были старички… — не слушал Пружинкин, умиленный воспоминаниями. — У них весь дом был на запоре, в том роде, как крепость, и уж никого не пустят без своего глазу-с. Тоже вот слабость была к воробьям. Например, у них на грядке в огороде горох-с был посажен, а воробьям это, конечно, любопытно. Ну, а Василий Анфимыч соорудили чучелу да шнурочек и провели от чучелы к себе в кабинет. Бывало, молятся, псалтирь вслух читают, а сами глазком в огород и сейчас чучелу тряхнут за шнурок-с.
— Извините, я занят.
— Виноват-с, заболтался, Павел Васильич. Вы только мои бумажки прочитайте, потому как теперь нужно темноту достигать, и все уж по-настоящему-с.
— Хорошо, я прочитаю, а вы как-нибудь зайдите, — обрадовался Сажин поводу отвязаться. — У вас какие-то проекты… да?
— Да-с… Обо всем есть, потому как всякий обязан свою лепту, например… А прежде всего, конечно, навоз, Павел Васильевич! Помилуйте, ведь скоро дохнуть будет нельзя: со всех сторон Мохов-то обложили навозом, а от этого выделяется аммиак, одним словом, всякий вред-с. Между тем в навозе мы теряем целое богатство: приготовлять туки, выделывать селитру, да мало ли что?
— Это, видите ли, относится к городу, а не к земству.
— Точно так-е, но я к слову сказал. А как вы относительно полиции полагаете, Павел Васильич? Например, зачем свое зверство оказывать?.. Если живого человека по скуле или в самое причинное место… Главное, зачем же уродовать человека?
— Вы собственно чем занимаетесь? — спрашивал Сажин, провожая разговаривавшего гостя до передней.
— А так, Павел Васильич, разными делами-с… Марфа Петровна меня весьма знают… Марфа Петровна Злобина. Суседи еще с вами будут. И Василиса Ивановна наверно помнят, потому как я к Василию Анфимычу тоже захаживал.
Пружинкин, раскланиваясь, допятился было до самых дверей, но еще раз вернулся и проговорил с какой-то детской наивностью:
— Павел Васильич! Какой вам господь талант открыл: так до самого сердца проникаете, когда эту темноту начнете теснить. Преотлично…
Эта последняя выходка окончательно рассмешила Сажина, и он вернулся в столовую к Щипцову с улыбавшимся лицом, повторяя: «Первое дело — навоз!» Щипцов посмотрел на него с недоумением и нахмурился.
— Удивительные люди на Руси бывают! — заговорил Сажин, позабыв о газете. — Это уж не первый такой прожектёр ко мне является… Простой мещанин, какой-то Пружинкин, а, видимо, человек из кожи лезет. Тут и костяной завод, и фабрикация канатов из крапивы, и приготовление искусственных туков, а в конце концов непременно человек кончит perpetuum mobile, как все наши самоучки. Уморил он меня. «Первое дело — навоз!» Ха-ха! А на вид такой степенный человек и может говорить складно.
— Чему же вы так радуетесь? — спрашивал Щипцов, ероша бороду. — Мало ли на свете дураков!
— Нет, это не то. Человеку некуда девать свои силы, нет выхода, вот и являются разные иллюзии и несбыточные желания. Может быть, из того же Пружинкина вышел бы полезный человек, если бы пристроить его к делу, а теперь он будет только мечтать.
Вопрос о газете и на этот раз остался недоконченным. Щипцов скоро ушел, рассерженный легкомыслием «премьера», как он называл про себя Сажина, и находил это слово очень колким. Через несколько дней Пружинкин явился за ответом и в передней вступил с Семенычем в настоящее ратоборство.
— Куды пре-ошь?! — кричал швейцар, стараясь загородить дорогу наверх. — Этак всякий будет приходить! Надо и честь знать!
— Это не твое дело, хам! — ругался Пружинкин, стараясь оттолкнуть Семеныча. — Не к тебе пришел! Погоди, вот я объясню Павлу Васильичу, как ты двугривенные собираешь!
У Семеныча от этой угрозы опустились руки. Он почувствовал себя кровно обиженным и только мог проговорить:
— Вот еще язва-то навязалась. А?!
Пружинкин успел за это время взбежать наверх и уже несколько раз внушительно кашлянул в передней. Он опять замер, заслышав шаги Сажина, который вынес ему в переднюю все бумаги.
— Вы затрогиваете вопросы общественного характера, — объяснял он торопливо, — но необходимо подождать. Не наступило еще время. Поверьте, что я первый сделаю все, что будет от меня зависеть.
— Так-с, Павел Васильич… А как же, например, Теребиловка?
— Когда очередь дойдет до вашей Теребиловки, тогда мы поговорим с вами об этом, а теперь земству до себя только впору!
— Это совершенно верно-с, Павел Васильич! И относительно навоза тоже?
— Да, и навозу придется подождать!
Несмотря на такой неблагоприятный оборот дела, Пружинкин явился к Сажину в третий раз, причем он проник в дом через «половину» Василисы Ивановны и таким образом очень ловко обошел Семеныча. Он явился с каким-то частным известием, касавшимся земства, но Сажина эта навязчивость взбесила. Его время не принадлежало ему, а этот сумасшедший начинает эксплоатировать его вежливость. Необходимо было разом покончить это дело, и, выслушивая болтовню Пружинкина, Сажин перебирал в уме разные способы вежливо прогонять людей, притом выгонять так, чтобы они потеряли всякую охоту явиться в другой раз. Сажин даже раскрыл рот, но в этот момент его осенила счастливая мысль, и он с улыбкой проговорил:
— Подождите одну минуточку… Я сейчас.
— Могу-с, Павел Васильич!
В своем кабинете Сажин с улыбкой набросал своим размашистым почерком целое письмо и, заключив его в узенький, плотный конверт, вернулся в приемную.
