— Что за птица?
— Да, какой-то Петер Харер. В «Гранд Опера» перенес «Сон» Ноймайера, а это вам не козявки кушать!
— А сам-то что ставил?
— «Щелкунчик» в Праге, «Ромео» в Берлине, потом что-то бессюжетное на музыку Шенберга. Еще, кажется, что-то по Гофману… «История…» Забыла! В общем, история кого-то — так спектакль называется — это он тоже в Берлине поставил.
— Не густо. А что он у нас будет делать — с Бахусом по сцене под ручку бродить?
— Не знаю, Кошка! Он это скрывает. Пока… Завтра как раз сбор труппы — ты вовремя подоспела — его нам как раз представлять будут. Европейская птица. Дрица! Гоп-ца-ца. Ха! В общем, съедим с потрохами…
— Слушай, сколько можно всех поедать? По-моему, у вас уже явное несварение. Ох, тошно мне!
— Ба! Какие мы нежные! И что это за «у вас» такое, а? Будто ты, Кошка, ангел небесный… Забыла как весной Панову заклевывала? Та до сих пор от тебя шарахается.
— Ну ладно тебе, — слова Марготы почему-то развеселили её, Надя расцвела в улыбке. — Ку-ку, до завтра! Дай человеку поспать.
— Да, спи на здоровье, кто тебе не дает?
— Ты! Ты меня рассмешила и спугнула сон. А твоя Панова сама меня достала — не надо было лезть в душу со своим вечным занудством. Ты ж её знаешь…
— Да уж, от неё мухи дохнут. Ладно, спи. Завтра как обычно в одиннадцать класс, а в два сбор труппы.
— А репетиции?
— «Баядерка». В двенадцать — картина «Теней», в три — солисты. Вроде все. Ты в «Тенях» занята?
— Вообще-то, у меня сольная вариация в «Тенях». Вторая. Но, сама знаешь, когда ты две недели в поездке… Не в курсе, кто репетировал вместо меня?
— Кажется… да, точно, Кузина. И между прочим неплохо! Так что подсуетись…
— Слушай, отстань! Все, я сплю. Спасибо, Марго, что утешила… Целую. Да, знаешь, а я ведь соскучилась!
— Вот. Наконец-то дождалась от любимой подруги. Ну спи, Кошка! Целую. Пока…
Надя повесила трубку. Дверь приоткрылась, на пороге возник Володя, снова в пальто.
— Ты не спишь? Я в аэропорт. Джон прилетает — надо встретить. Вернусь утром — сама знаешь: пока в гостиницу его вставлю, то да се… Он же, покудова все про свою распрекрасную американскую жизнь не расскажет — не выпустит! Спи, толстый.
— Ты же выпил. Права отберут.
— А я кофейных зерен нажевался. Ну, пока! Не захожу — я в ботинках. Целую…
Он чмокнул воздух, осторожненько прикрыл дверь.
Сон как рукой сняло!
Надя встала, накинула шелковый халатик — в спальне было очень тепло топили вовсю, несмотря на оттепель.
Ой, что-то нехорошо у нас с Володькой… Не пойму, — терзалась она, расхаживая из угла в угол, — я ведь только-только приехала, в такую передрягу попала, а он… Так ждала встречи, так на него надеялась! И он же не слепой — видит, что я на взводе… Неужели кто-то другой не мог Джона встретить? Та же Валька — она ж на машине. Ох, Надюха, кажется, ты опять раскисаешь. Не ной! У тебя мужик делом занят, соломку в клювике тащит гнездышко устилать. Ну, хочет он разбогатеть, так что ж тут плохого…
Она убеждала себя очень старательно, но желаемого результата не достигла: растерянность и неразбериха все основательней обосновывались в душе. Вздохнула. Включила приемник. Хрусталем зазвенел голос Дайаны Росс. Как родничок в лесу. А над ним — стрекозиный трепет… Лето! Надя сразу расслабилась, прилегла в кресло — руки на подлокотниках, голова откинута. Слушает. Думает…
Как все-таки хорошо окунуться в родную стихию, даже если стихия эта твой театр — насквозь прогнившая и больная… Пусть! Марготин голос, знакомое с ранней юности прозвище «Кошка»… Так прозвала её Маргота ещё в училище. Только она имела негласное право называть Надю прозвищем, остальные предпочитали не соваться — Надин острый язычок, помноженный на необузданный взрывной характер, с ходу пресекал любые попытки проехаться на её счет…
А Марготе было все дозволено: подруга детских лет, сорвиголова и мотовка, она с какой-то бесшабашной удалью кидалась в жизнь, словно этим своим ухарством — бездумным, лишенным даже намека на холодный расчет, старалась разогреть, приукрасить, взбодрить вяловатую безвкусную жижу, текущую вкруг неё и называвшуюся существованием… Ее мечтой, по-детски смешной и безвкусной, было промчаться по Тверской на тройке вороных, править стоя, — да так, чтобы рыжие её волосы летели вразлет этаким рвущимся по ветру факелом, кони фыркали, а прохожие шарахались в стороны!
Маргота обожала праздники, пикники и застолья, но они почему-то упорно не удавались, — кто-нибудь обязательно напивался и блевал туалете, — как правило, это был некто не из балетных: какой-нибудь музыкант, журналист или критик… Критиков Маргота выискивала и старалась задобрить, только и из этого ничего путного не выходило — они пропадали, попировав, или затаскивали её в постель, чему она отнюдь на сопротивлялась… а потом сама их гнала.
Критик и мужчина — две вещи несовместные! А вот балетные практически никогда не блевали, хотя пили — дай Бог… Они с такой же легкомысленной невозмутимостью сносили тяготы быта и бытия, с какой пребывали в узком кастовом кругу своей выматывающий и подчас бесчеловечной профессии. Они улыбались. И знали цену улыбке. А потому бывали неуязвимы там, где другие ломались или впадали в уныние. Что на самом деле, — считала Надя, — одно и то же.
Вот Володька… он же весельчак, душа компании! Красавец, косая сажень, головой — под притолоку… Но что-то в последнее время изменилось в его веселости. Какие-то нотки надменности в нем появились, высокомерия, что ли… Она только теперь, после их встречи и разговора о Ларионе, — когда он эдак-то свысока на неё посмотрел, — вдруг увидела это в нем. И испугалась. За него, конечно, не за себя.
Себя он всегда любил. Этого уж не отнять! И красоваться любил, особенно на людях: бывало, надуется как петух, кадык туда-сюда ездит под кожей, растолковывает всем некую закавыку проблемную, — причем не всегда смысля в этом, — но с такой убежденностью, с таким чувством превосходства… Иногда на фоне внимательных и немногословных людей он выглядел… не совсем умным, что ли.
Стоп! Надя вскочила с кресла и уменьшила громкость.
Почему же в прошедшем времени? Любил, выглядел… Почему она думает о нем в прошедшем времени, что за дичь?! Ничего себе, поймала сама себя за руку! Сцапала подсознанье за хвост…
Нет, так не годится! — возмутилась Надя, — видно, в самом деле вымоталась до предела и надо как следует выспаться. И Володька совсем измотался с этим своим дурацким бизнесом. А ведь хороший был журналист! Вернее, репортер. А это разные вещи… Правда она временами одуревала от бесконечных телефонных звонков, но дело свое он знал. Как говорится, подавал большие надежды… А звонков и теперь не меньше…
Надя привстала на полупальцы, потянулась, обогнула кровать, присела к трюмо. На «Радио 101» Криса де Бурга сменила Шиннед О'Коннор.
Какая страсть в этой женщине! И как умело она сдерживает ее… — Надя тихонько шепталась сама с собой, вглядываясь в свое отражение в зеркале. Помнишь, был у неё клип с лошадьми? Так там даже стрижка наголо её не испортила! Говорят, она ненормальная. Или наркоманка… А разве это что-то меняет — разве имеет значение как она ведет себя за обедом? Важно же как поет! А ты? Морщин пока нет, седины — тоже. Ну и что? Что есть? Что в тебе настоящее, живое? Танец, Володька… Дом. Любовь. И ни то, ни другое… Ребенка нет. А он ведь хочет. Вернее, хотел. Смирился, по-моему. А ты все вопила: «Я должна чего-то добиться в жизни, состояться как танцовщица, как артистка — тогда и буду рожать!»
— Дура! Ни в чем ты не состоишься — ни рыба, ни мясо — так, смазливая кошка. Точное прозвище дала мне Марго. Фу, противно! Завтра будешь репетировать вариацию «в полноги», чтобы связки не перетрудить, потому как три дня к станку не вставала из-за этого чертового переезда, — вот и живешь так — «в полножки»!
— Ну ничего, мы с этим покончим, правда? Главное, мы это поняли, — она принялась намазывать лицо кремом. — Давай-ка погуще, погуще — во как! пока его нет можно лечь с жирной рожей. А ты, Ларион, мне поможешь, когда вернешься домой, хорошо? Во всем, во всем… Что-то, знаешь ли, странное со мной творится: будто все во мне состоит из каких-то непонятных слоев, и слои эти, до того неподвижные, вдруг стронулись с места. Как плывун! Жидкие, топкие массы… Или они меня затопят, сомнут или… или я сама себя не узнаю.
Надя стала расчесывать волосы. Но не докончив, бросила щетку и легла, поджав к животу ноги, а потом вытянув их к потолку двумя ровными точными стрелами.
— Кто владелец мешков? Думай! Ты с ним наверняка встречалась в поезде. Хоть на секунду, хоть мельком… Но тех, с кем ты сталкивалась, по пальцам можно перечесть: проводница, тетка с сумками, Алексей, эти парни… Кто еще? А, тот мужик, который мясом Ларика угощал. Больше никого. Кто из них? А может, кота украли по указанию главаря, которого в поезде и в помине не было? Сотовый телефон сейчас у каждого лавочника… Ну и что, что я ни у кого из них в руках сотового не видела? Может, они его напоказ не хотят выставлять? Они ему доложили: мол, лишний напряг возник — свидетельница, он приказал убрать её — и все! Спи. Утро вечера мудренее…
