- Здравствуйте, Ксения Игоревна, - обращается он ко мне и протягивает руку для пожатия (в перчатке). - Я друг Игоря Ивановича, вот решил проведать, как вы здесь зимуете, не холодно ли?
Произнося все это как-то заученно и машинально, без моего приглашения он по-хозяйски и по-свойски заходит в дом. Представился, что-то вроде "виктора ивановича". Я была так рада и удивлена его неожиданному появлению, что отнеслась к нему как к посланцу небес.
- Холодно, - говорю ему я, - отопление у меня замерзло, а это означает конец зимовки, придется мне собираться в город.
- Ну и правильно сделаете! Что вам тут страдать, мучиться... А знаете, мне Игорь Иванович тоже ключи от дома оставил. - При этих словах достает связку из кармана и показывает мне. Наверное, один из новых и многочисленных папиных друзей, подумала я. - Просил Игорь Иванович меня вам помочь в случае экстренном, непредвиденном... вот как сейчас, например. - Говоря это, он прохаживается по комнате и как-то вопросительно на меня смотрит, вроде бы ожидая, что я начну задавать вопросы.
В голове у меня и вправду замелькало много разного, но самое главное, я вдруг поняла, что мне нужно по-быстрому уносить отсюда ноги.
- А о собаке вы не беспокойтесь, она меня знает. Я все устрою, и отопление к приезду Игоря Ивановича мы починим.
Кто это "мы", я его уже не спрашивала, быстренько слетала на второй этаж, сунула бумажку-завещание в карман, потом закутала Ивашку до глаз шарфом, валенки с калошами, сама оделась и говорю гостю:
- Большое спасибо вам за заботу, вы меня так выручили и так неожиданно вовремя...
- Езжайте домой в Ленинград, а я все Игорю Ивановичу доложу.
- А у меня нет от него сведений уже два месяца, он всегда меня поздравлял с днем рождения, слал телеграммы, звонил. Вы, значит, знаете, где он и что с ним?
- Конечно! - как-то театрально воскликнул мужчина. - Он в Женеве и захотел продлить свое пребывание еще на месяц, кажется, его тетушка очень плохо себя чувствует.
Помню, что я сразу подумала: "Надо уехать в глухомань с мамой и Иваном, купить там дом и жить". Происходило что-то выше моего понимания. Я в те годы не представляла и не интересовалась выездами людей за границу. Слово "невозвращенец" я услышала гораздо позже, а что за этим следует, узнала, когда была сама в Женеве. Редкие наши друзья ездили в туристические поездки, и то в соцстраны, я слышала, что есть командированные, работающие за границей, а вот выезды по приглашению в гости или отъезды в Израиль были в моем окружении редкостью. Меня совершенно это не интересовало, единственная поездка, которую я совершила в 1977 году, была в Болгарию. Помнится, группа состояла из членов Союза художников, и, несмотря на то, что поездка была интересной, меня раздражало соглядатайство нашего руководителя. Как тогда говорили, он был типичный "искусствовед в штатском". Под конец поездки он пригрозил, что напишет специальный рапорт о моем поведении. Оно, конечно, было непростительно плохим, так как я старалась отставать от группы и осматривать город или музей в одиночестве, а вечерами мы с несколькими художниками из Эстонии ходили пить (на наши гроши) красное вино в кафе.
Но тогда, в зимний парголовский день, в разговоре с гостем я с трудом представляла, что не увижу больше моего отца никогда. Как допустить мысль, что подобное может случиться именно со мной? Углубиться в расспросы "виктора ивановича" я побоялась. Вся ситуация и встреча носили характер почти провокационный. Попрощалась я с неожиданным гостем, сдала дом на его полное попечение и пошла на станцию с маленьким Ванюшей.
По дороге он беспечно стал играть в снежки, до вокзала было десять минут быстрого хода, и, скользя по дорожке, мы добежали к подъезжающей электричке. Я люблю загородные поезда, особенно субботне-воскресные, зимой в них много лыжников, на природе люди как-то веселеют, с их лиц сходит напряжение. Уже когда сходишь с поезда, город встречает тебя сырым ветром с залива, лужами - от разбросанной по асфальту соли с песком и мелкой снежной крупкой, сыплющейся из темного ленинградского неба.
Домой мы приехали, как в убежище. Мама моя, человек куда более мужественный, чем я, приняла решение не поддаваться панике и ждать. Ждать было неизвестно чего, но я решила послать телеграмму отцу в Женеву, по адресу, который обнаружила в его "завещании". В телеграмме я написала: "Дом оставила твоему другу, Ксения".
* * *
После "Старого Нового Года" мне стала названивать папина жена из Волгограда. Она требовала от меня хоть "какой-то правды" об исчезновении ее мужа. Я ничем не могла ее утешить, только сказала, что жду реакции на посланную телеграмму. Наташа была очень взволнована и, мне показалось, даже сильно обозлена на что-то. Можно было ее понять: она оказалась одна, с маленьким ребенком, без каких-либо известий и очень далеко от Ленинграда.
Прошло еще несколько дней, и мне позвонил мой "спаситель" и заговорил со мной о Наташе. Он рассказал, что Наталия Юрьевна, что называется, "пошла в розыск", строчит в большом количестве письма в Советское консульство в Женеве с вопросом "где мой муж?".
- Ведь Игорь Иванович там не развлекается! Он работает, у него деловые встречи с издательствами, больная тетушка, а эта женщина... пишет письма, раздраженно сказал "виктор иванович".
- Но чем я могу помочь папиной супруге? Ведь я совершенно не в курсе их семейных отношений, а исчезновение моего папы, это волнует не только его жену, - ответила я.
- Что значит - исчезновение! Он никуда не исчез, он находится в Женеве. Прошу вас, успокойте жену Игоря Ивановича. Лишний шум, ненужные разговоры могут только принести вред ему и ей.
Это звучало почти угрожающе.
Я поняла только одно, что связь папы оборвана со мной и с Наташей, но не с ними. Работа видимо кипит, издатели из Германии прилетают в Швейцарию, и он совершенно не думал возвращаться через двадцать дней в Ленинград. А может быть, он и вправду решил по настоящему "чухнуть", и они не знают об этом, но если догадались, то пытаются как-то и чем-то воздействовать и вернуть его. Много сценариев прокрутилось у меня в голове в бессонные ночи, и все-таки я надеялась, что отец отзовется на посланную мной телеграмму. Однажды поздним зимним вечером раздался телефонный междугородный трезвон.
- Женева вызывает, говорите! - резко скомандовала телефонистка.
- Ну что там у вас происходит, доченька? - Голос отца звучал издалека расслабленно, устало, почти отчужденно. Уж не болен ли он, мелькнуло в моей голове. - Я твою телеграмму получил, ты правильно сделала, что переехала в город. А вот Наталия Юрьевна делает ужасные вещи, она должна прекратить... (он не сказал "писать письма") меня искать. Я никуда не исчез, а сижу рядом с больной и почти умирающей Ниночкой. Много рисую... хочу тебе сказать, что должен задержаться еще на два месяца, я занят серьезным делом. Я тут не в бирюльки играю! - заорал он во весь голос.
Мне вдруг захотелось его спросить о чемодане с консервами, ведь он был рассчитан на двадцать дней, а прошло уже больше двух месяцев.
По Союзу художников скоро поползли слухи о том, что мой отец остался в Женеве навсегда. Многие недруги и друзья с удовольствием задавали мне соответствующие вопросы. В то время я много работала для издательств и помню, как пришла на так называемый "художественный совет", где показывала очередную литографию на тему русских сказок. Зайчик плясал, мишка ел малину из лукошка, птичка пела песенку, в общем, детская радость. Но не тут-то было! Один из десятка художников, обсуждающих и выносящих вердикт, "быть или не быть" моему зайчику изданным массовым тиражом, вдруг произнес: "А не кажется ли вам, товарищи, что вся эта стилистика не совсем русская? Она отдает чем-то западным и не своим!" Воцарилось тягостное молчание, кому-то из них было страшно, а кому-то стыдно. И меня попросили подработать "образ русского зайца и мишки", прийти еще раз. Не нужно забывать, что это происходило уже в 1978 году.
Вся эта ерундистика продолжалась до марта месяца, пока однажды мы не получили телеграмму: "Выезжаю, скажи Наташе, Игорь".
Прошло пять месяцев с момента его отъезда, и все-таки он возвращается. Как ни страшна мне была ситуация, в которой я оказалась, но в глубине души я надеялась, что, может быть, отец решится и "выберет свободу". Хотя мои наивные рассуждения в те годы о свободе выбора отца и его собственной воле были чистой фантазией. Ни о каком настоящем прыжке в неизвестность речи не шло.
* * *
Почему-то он приехал прямо к нам со всеми своими женевскими чемоданами, подарками, с застенчивой улыбкой в усы и бороду, но с настороженностью: а вдруг погонят в три шеи. Маме и мне его появление не понравилось. В конце концов, он должен был ехать к себе в Парголово, где уже начинал стаивать снег и, вероятно, отопительная система дома была восстановлена. А главное это его семья! На протяжении всех месяцев отсутствия Н. Ю. названивала мне по телефону и угрожала. Ее безобразные звонки сводились к обвинению меня в заговоре с отцом, к угрозе расправы над моей невинной и больной мамой, к судебному разделу имущества, квартиры и к требованию денег. В первые минуты появления отца я ему обо всем этом рассказала. Он вдруг рухнул на колени, обвис, обнял маму, меня и стал умолять опять простить его за все, он хотел вернуться в "нашу семью". "Не отталкивайте меня, я столько пережил за эти месяцы на чужбине. Я понял, что вы единственные! Только вы мои близкие и друзья! Господи, как я был не прав, что женился на Наташе, а бедная Дунечка..."
