Глава 2. СОЛДАТ И ГРАЖДАНИН
На фронтах идут бои, а над Москвой полыхают салюты. Внешне война мало заметна в Москве. Тот, кто читал о ожесточенных воздушных боях в московском небе, попав в Москву, удивится отсутствию следов бомбардировки. По улице Горького только один дом разрушен попаданием авиабомбы. Я несколько раз проходил по этому месту, но заметил развалину только, когда мне указали на нее пальцем. Отсутствующие части стен заделаны фанерой, окрашенной и разрисованной как макет на кино-фабрике. Попадания бомб - единичные явления. Нельзя говорить о какой-то планомерной бомбардировке. Подобная-же картина в Ленинграде. На Ленинградских домах множество царапин от артиллерийского обстрела, почти все деревянные дома на окраинах разобраны и сожжены самими жителями во время блокады в качестве топлива, но значительных следов воздушных бомбардировок опять-таки не заметно. Многих москвичей интересует один пикантный вопрос. Неужели немцы не имели сил и возможностей бросить хотя-бы пару бомб на Кремль? Просто так, для смеха - чтобы напугать его обитателей. Вреда им все равно не причинишь, так как расположенная поблизости от Кремля самая глубокая станция метро "Кировская" переделана в правительственное бомбоубежище и связана с Кремлем подземным ходом. Москвичи уверяют, что эти работы были произведены еще задолго до начала войны. В 1942 году правительство было эвакуировано из Москвы в город Куйбышев. При этом в газетах торжественно подчеркивалось, что Сталин остается в Москве. Москвичи от себя добавляли, что спешно роется подземный ход от Кремля до Волги. Теперь большинство правительственных учреждений вернулось из Куйбышева в Москву. Москва снова ожила и бурлит почти мирной жизнью. Привязные аэростаты заграждения, каждый вечер поднимающиеся в небо, кажутся чем-то отжившим и ненужным.. Главное, что напоминает о войне, это обилие людей в военной форме на московских улицах. Военных больше, чем гражданских. К началу учебных занятий с опозданием на десять дней вернулась из санатория Женя. Я даже не знал, где она находилась. Ее квартира была просто замкнута и никто из соседей не знал где она. Это было в характере Жени. Она всегда делала, что ей вздумается и никого не посвящала в свои планы. Однажды я по привычке зашел потрогать знакомую дверь. На этот раз дверь оказалась не запертой. Я открыл английский замок ключом, сохранившимся в моем кармане и осторожно вошел внутрь. На огромном диване, свернувшись калачиком под меховым пальто, сладко спала Женя. Она по детски причмокивала во сне губами и чему-то улыбалась. Я присел на край дивана, дрожащими руками достал портсигар и закурил папиросу. В комнате тот же милый беспорядок студенческой богемы. На столе разбросаны книжки вперемежку с частями женского туалета. Из-под стола выглядывает одна из жениных туфель. Второй туфель можно искать на шкафу или за диваном. Когда Женя хочет спать, то просто взбрыкивает ногами и туфли летят во все стороны. Налюбовавшись знакомой картиной, я глубоко затянулся и осторожно пустил дым от папиросы в розовые ноздри Жени. Она поморщилась, на секунду приоткрыла глаза и, мечтательно вздохнув, перевернулась на другой бок. Подождав несколько минут я повторил то-же самое. На этот раз Женя сладко потянулась и, открыв глаза, как ни в чем не бывало промурлыкала: "А-а-а-х, это ты! Я думала мне просто снится..." Она, как большой котенок, начала ворочаться под мехом. Теплый аромат пахнул мне в лицо. "Как ты сюда попал?" - спрашивает Женя. "Через дверь" - отвечаю я, вертя в пальцах ключ. Все происходящее для меня так-же неожиданно и нереально, как и для Жени. Я еще не могу поверить что, спустя столько времени, я снова сижу на этом диване, что Женя снова рядом со мной. Девушка освобождает обнаженные руки из-под меха, с последним сладостным вздохом пробуждения потягивается в стороны как птица, расправляющая крылья. Одна рука чертит по ковру на стене, другая бессильно спадает к полу. Затем я чувствую как два теплых крыла быстро и крепко смыкаются вокруг моей шеи. "Неужели это не сон", - шепчет голос нам моим ухом, - "Неужели это ты". Я ласкаю моими грубыми руками бархатистую кожу девушки, вдыхаю пьянящий аромат разгоряченного сном тела. Я молчу и не отрываясь смотрю в глаза Жени. Я еще раз переживаю в душе все дни нашей дружбы. Когда-то бесконечно давно я открыл дверь в одну из аудиторий Московского Энергетического Института, где в этот день производились экзамены. В открытую дверь навстречу мне стремительно выпорхнуло ликующее нечто. Свет солнца из высоких окон аудиторий пронизывал летящие складки легкого платья, золотистой вспышкой светились кудри волос, торжеством победителя смеялись широко открытые лучистые глаза. У меня тоскливо заныло сердце. Я не мог даже понять почему. Наверное подсознательное чувство безнадежной мечты, где наперед знаешь тщетность всех желаний. "Из нового набора. Сдала первый экзамен", - подумал я только Позже мы познакомились. Это было лишь внешнее знакомство, так как все студенты знают друг-друга. Иногда она, проходя мимо, не замечала меня. Иногда я отвечал тем-же самым. Однажды, возвращаясь домой в метро, я поднял глаза и увидел рядом с собой Женю. Я был один, она тоже была одна. Среди незнакомых людей мы почувствовали себя более близко. Завязался разговор. Я соврал, что я тоже студент, но со старшего курса. Мне не хотелось признаваться Жене, что я научный сотрудник в этом же Институте. Научный работник в глазах студентов - это нечто вроде знака дифференциала, нечто неопределенное и непонятное. "Что вы сейчас собираетесь делать?" - после пяти минут разговора неожиданно спросила Женя. Я пожал плечами. Не буду-же я говорить, что дома меня ждут чертежи и таблицы, от которых у нее пробежит мороз по коже. "Тогда поехали со мной", - безапелляционно заявила Женя, - "Помогите мне сделать кое-что дома. Я теперь одна и не могу со всем справится". Я подумал, что Женя заставит меня решать какие-либо задачки. Я был в восторге и представил себя в полное ее распоряжение. "Там работы хватит", - утешила меня моя новая знакомая. Так я впервые попал в Женину квартиру. Жила она одна. Это не было удивительно в военное время. Больше меня удивило, что жила она одна в трех комнатах. Это было довольно странно для одинокой студентки. По московским обычаям здесь должно было бы жить три семьи. Вместо задачек Женя заставила меня переставлять мебель. Через час она разговаривала со мной на ты и угощала меня папиросами, как хозяйка дома угощает поденщика. То, что казалось мне межзвездной мечтой стало бесконечно близким и простым. С первого-же дня меня поразил образ жизни Жени. Ей было восемнадцать лет, но самостоятельна она была не по летам. Позже из обрывков слов я понял, что отец ее кадровый военный. Говорила она об этом неохотно и вскользь. С большой теплотой она отзывалась о маме, которая работает военным врачем на фронте. Было заметно, что она чувствует себя покинутой и одинокой. "Как цыганка..." - с легким налетом горечи невольно вырвалось у Жени однажды. Более подробно говорить о своих семейных делах она не захотела. Женя казалась мне покинутым ребенком и я старался помочь ей чем мог. Она чутко отвечала на мое внимание. Как-то вечером, с обычной для нее непосредственностью, она обвила мне руки вокруг шеи, откинула назад свою встрепанную головку, и заглянув мне в глаза просто сказала: "Знаешь, Гриша, я так привыкла к тебе... Поцелуй меня! Только крепко - крепко!" Жизнь Жени так я осталась для меня загадкой. Часто она отправляла меня получать для нее тяжелые посылки. Там были в изобилии вещи, которые трудно достать в военное время. Это иногда вызывало мое подозрение, граничащее с ревностью. Но Женя только смеялась: "Хоть отец и бродяга, но все-же заботится обо мне!" Однажды я встретил в ее квартире пожилого седого человека. Когда он ушел, Женя мельком показала мне несколько исписанных бланков с печатями. На бланках под красным гербом стояло: "Военная Коллегия Государственной Прокуратуры Союза СОР".
"Это один знакомый отца. Эти бумажки мне нужны, чтобы оправдаться за прогулы в Институте", - небрежно бросила Женя бланки в ящик стола. Я только покачал головой. Ведь это верховная судебная инстанция НКВД! Такие бланки опасно даже в руках держать, а этой девчонке люди приносят их на дом, чтобы она оправдалась за прогулы. Видимо у нее были какие-то сильные связи. Женя была непревзойденным сорванцом. Как-то раз она собиралась в театр со своей подругой Лорой, студенткой Института Кинематографии. Лора славилась своим птичьим умом и хорошенькой мордашкой. По каким-то соображениям я в театр не приглашался. "Мы идем в театр по делам", - объяснила мне Женя, - Ты посиди здесь и почитай. Не смей уходить! Я скоро вернусь". Затем она начала переодеваться. Когда Лора вопросительно посмотрела на нее, то она со смехом успокоила подругу: "Гриша свой человек. Можешь не стесняться. Переодевайся!" Я инстинктивно заподозрил что-то недоброе, но так-как в других комнатах было холодно, то я взял в руки газету и изобразил мое отсутствие. Женя с Лорой вертелись перед зеркалом, споря у кого лучше линия спины и другие линии. Наконец Женя призвала в качестве судьи меня. Прежде чем опустить газету я немного поколебался, но затем любознательность взяла верх над осторожностью. Только лишь я опустил край газеты, как мне в голову полетела тяжелая книга: "Ты куда смотришь? Ты и не глядя должен знать кто лучше!" - поучительно произнесла Женя. Так и дружили мы с Женей в этой увешанной коврами комнатке. За окном били зенитки, полыхало прожекторами московское небо. Где-то гремела война, на фронтах текла кровь. Потом пришел и мой черед надеть солдатскую шинель. И вот теперь я снова здесь. В широкое окно падают багровые лучи заходящего солнца. Они секут перламутровыми полосами морозный воздух за окном, бесшумно скользят между складками занавеси, рождают в комнате тихую пляску искрящихся пылинок. Лучи уходящего солнца упираются в ковер на стене. Бархатный узор вскипает янтарной влагой диковинных южных плодов, тлеет угасающим светом неизведанного сказочного мира, где есть все то, чего не хватает нам в жизни. Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он теплый, он густой, он дымится. Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее. Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далекому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На черно-красное, терпкое как мускат, кавказское вино. Такое вино пьют в знак любви и кричат "Горько!" Я поднимаю руку и осторожно касаюсь играющей красками бархатной ткани. Я уверен, что она должна быть теплой, что я почувствую эту теплоту, что на моей ладони останутся уходящие краски. Я хочу поймать, остановить их. "О чем ты думаешь, Гриша?" - вдруг тихо спрашивает Женя. "Так вот спишь в траве, а потом откроешь глаза", - думаю я вслух. - "Перед носом ползет мурашка. Стебли такие большие, а бедная мурашка такая маленькая. Ползет бедняга, торопится, падает и опять торопится... А куда она торопится? Подставь ей палец - она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и - нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь... А потом откроешь глаза - и видишь, что ты только мурашка..." "Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?" - удивленно поднимает брови Женя.
