Сколько перемен в нашем возрасте, мечтах, надеждах, думах ускользнуло друг от друга меж нами незамеченными и которые мы сохранили у себя на сердце. О! когда я увижу тебя, чувствую, что мое существованье обновится; я чувствую себя как-то неспокойным теперь; теченье моего времени так неправильно… Я сам не знаю, что со мною. Приезжай, ради Бога, приезжай, друг мой, милый брат мой.
Не знаю, опасаться ли мне насчет твоего экзамена. Как-то ты приготовлен? Что касается до ваших экзаменаторов, то я уверен в них. Вас экзаменуют у нас всегда так легко и просто, что ежели ты чем-нибудь да занимался, то выдержишь; и не такие выдерживали*. Примеров я видал кучу. Я думаю, ты не сердишься на меня за тетрадки; опять повторяю, они не нужны для тебя по их ничтожности, это всё прежалкие сокрашенья, стыдно сказать; да их и нет ни у кого.
Сестры не было в Петербурге*. Мы скоро выйдем из Петергофа. Адрес в Петербург. Прощай, добрый, милый друг мой. Вот тебе несколько строк, писал такими урывками. Ежели бы ты знал, как нам теперь несносно жить.
Прощай же, мой милый, мой добрый друг, брат. Пиши скорее непременно.
Ф. Достоевский.
14. M. M. Достоевскому
22 декабря 1841. Петербург
22 декабря.
Ты пишешь мне, бесценный друг мой, о горести, защемившей сердце твое, о твоем бедствии, пишешь, что ты в отчаянии, мой любезный, милый брат! Но посуди же сам о тоске моей, об моей горести, когда я узнал всё это. Мне стало грустно, очень грустно: это было невыносимо. Ты приближаешься к той минуте жизни, когда расцветают все надежды наши и желания наши; когда счастие прививается к сердцу, и сердце полно блаженством; и что же? Минуты эти осквернены, потемнены горестию, трудом и заботами*. — Милый, милый мой! Если бы ты знал, как я счастлив, что могу хоть чем-нибудь помочь тебе. С каким наслажденьем посылаю я эту безделку, которая хоть сколько-нибудь может восстановить покой твой; этого мало — я знаю это. Но что же делать, если более — брат — клянусь, не могу! Сам посуди. Если бы я был один, то я бы для тебя, дорогой мой, остался бы без необходимого; но у меня на руках брат*; а писать скоро в Москву — Бог знает, что они подумают! Итак, посылаю эту безделицу. Но Боже мой. Как же несправедлив ты, мой милый бесценный друг, когда пишешь подобные слова — взаймы — заплачу. Не совестно ли, не грешно ли, и между братьями! Друг мой, друг мой, неужели ты не знаешь меня. Не этим могу я для тебя пожертвовать!! Нет! ты был не в духе, и я это тебе прощаю.
Когда свадьба! Желаю тебе счастия и жду длинных писем. Я же даже и теперь не в состоянии написать тебе порядочного. Веришь ли, я к тебе пишу в 3 часа утра, а прошлую ночь и совсем не ложился спать. Экзамены и занятия страшные. Всё спрашивают — и репутации потерять не хочется, — вот и зубришь, «с отвращением» — а зубришь.
Чрезвычайно много виноват перед твоей дорогой невестой — моей сестрицею, милой, бесценной, как и ты, но извини меня, добрый друг мой, — непонятного характером.
Неужели так мало ко мне родственного доверия или уже обо мне составлено чудовищное понятие — неучтивости, невежливости, неприязни, наконец, всех пороков, чтобы быть так против меня предубежденной, не верить моим уверениям в совершенном отсутствии времени и сердиться за молчание; но я этого не заслужил — по чести нет. Извиняюсь пред нею нижайше, прошу ее снисхождения и, наконец, совершенного прощения и отпущения во грехах мне окаянному. Лестно было бы мне называться братом ее, добрым, искренно любящим, но что же делать? Но всегда льщу и буду льстить себя надеждою, что наконец достигну этого.
Об себе в письме этом не пишу ничего. Не могу, некогда — до другого времени. Андрюша болен; я расстроен чрезвычайно*. Какие ужасные хлопоты с ним. Вот еще беда. Его приготовление и его житье у меня, вольного, одинокого, независимого, это для меня нестерпимо. Ничем нельзя ни заняться, ни развлечься — понимаешь. Притом у него такой странный и пустой характер, что это отвлечет от него всякого; я сильно раскаиваюсь в моем глупом плане, приютивши его. — Прощай, бесценный мой! Счастие да будет с тобой.
Твой Достоевский.
Посылаю тебе 150 рублей. (Это для верности). 150.
15. M. M. Достоевскому
31 декабря 1843. Петербург
31 декабря 1843 года.
Мы весьма давно не писали друг другу, любезный брат, и поверь мне, что обоим нам это не делает чести. Ты тяжел на подъем, любезнейший… Но так как дело сделано, то ничего не остается, как схватить за хвост будущность, а тебе пожелать счастья на Новый год, да еще малютку. Ежели будет у тебя дочка, то назови Марией*.
Эмилии Федоровне свидетельствую нижайшее почтение мое, желаю при сем Нового года, с которым тут же и поздравляю. Желаю ей наиболее здоровья, а Федю целую и желаю ему выучиться ходить.
Теперь, милейший мой, поговорим о делах. Хотя Карепин и прислал мне 500, но, следуя прежней системе, которой невозможно не следовать, имея долги в доме, я опять с 200 руб. сереб<ром> долгу. Из долгов как-нибудь нужно выбраться. Под сидяч камень вода не потечет. — Судьба благословила меня идеею, предприятием, назови, как хочешь. Так как оно выгодно донельзя, то спешу тебе сделать предложение участвовать в трудах, риске и выгодах. Вот в чем сила.
2 года тому назад на русском языке появился перевод ½ первой книжки «Матильда» (Eug. Sue), то есть 1/16-я доля романа. С тех пор не являлось ничего. Между тем внимание публики было разожжено; из одной провинции прислали 500 требований и запросов о скором продолжении «Матильды»*.
Но продолжения не было. Серчевский, переводчик ее, бестолковый спекулянт, не имел ни денег, ни перевода, ни времени. Так шли дела 1½ года. Около Святой недели некто Черноглазов купил за 2000 р. асс<игнациями> у Серчевского право продолжать перевод «Матильды» и уже переведенную 1-ю часть. Купивши, он нанял переводчика, который перевел ему всю «Матильду» за 1600 руб. Черноглазов получил перевод, отложил его к сторонке, не имея ни гроша не только издать на свой счет, но даже заплатить за перевод. «Матильда» канула в вечность.
Паттон, я и, ежели хочешь, ты соединяем труд, деньги и усилия для исполнения предприятия и издаем перевод к Святой неделе. Предприятие держится нами в тайне, рассмотрено со всех сторон и irrévocablement[13] принято нами.
Вот как будет происходить дело.
Мы разделяем перевод на 3 равные части и усидчиво трудимся над ним. Рассчитано, что ежели каждый может переводить по 20 страничек Bruxell’-ского[14] маленького издания «Матильды», то к 15 февраля кончит свой участок. Переводить нужно начисто прямо, то есть разборчиво. У тебя хороша рука, и ты можешь это сделать. По мере выхода перевода он будет цензорован. Паттон знаком с Никитенко, главным цензором, и дело будет сделано скорее обыкновенного. — Чтобы напечатать на свой счет, нужно 4500 руб. ассиг<нациями>. Цены бумаги, типографии нами узнаны.
За бумагу требуют 1/3 цены, а остальное дают в долг. Долг обеспечивается экземплярами книги.
Знакомый типографщик, француз, сказал мне, что ежели я дам 1000 руб., то он мне напечатает все экземпляры (в числе 2500 руб.), а остальное будет ждать до продажи книги.
Денег нужно самое малое 500 руб. сереб<ром>. У Паттона готовы 700. Мне пришлют в генваре руб. 500 (ежели же нет, я возьму вперед жалование). С своей стороны ты распорядись, чтобы иметь к февралю 500 руб. (к 15-му числу), хоть возьми жалование. С этими деньгами мы печатаем, объявляем и продаем экземпляры по 4 руб. сереб<ром>. (Цена дешевая, французская.)
Роман раскупается. Никитенко предсказывает успех. Притом любопытство возбуждено. 300 экземпляров окупают все издержки печати. Пусти весь роман в 8 томах по целковому, у нас барыша 7000. Книгопродавцы уверяют, что книга раскупится в 6 месяц<ев>. Барыш на 3 части. Ежели мы пустим роман по рублю ассигнац<иями>, то твои 500 руб. возвратятся к тебе и издание окупится.
Вот наше предприятие; хочешь вступить в союз или нет. Выгоды очевидны. Если хочешь, то начни переводить с «lа cinquième partie»[15]. Переводи как можно более, насчет границ перевода твоего напишу*.
Пиши немедля. Хочешь или нет?
Достоевский.
Отвечай немедля. Прощай.
16. M. M. Достоевскому
Вторая половина января 1844. Петербург*
Любезный брат!
Твой ответ имел я удовольствие получить и спешу сам написать тебе несколько строк. Пишешь, что не знал моего адресса. Но, милый мой, ведь ты знал, что я служу в чертежной Инженерного департамента. Можно ли ошибиться, адресуя в место службы. Твой адресс совершенно верен. Но радуюсь твоей отговорке и принимаю ее. По крайней мере ты не совсем забыл меня, милый брат*. Весьма рад вашему счастью, желаю дочку и хорошеть Федашке. Уж если мне суждено крестить у тебя, то да будет воля Господня. Только дай Бог счастья крестникам. Целую ручки Эмилии Федоровне и благодарю за память. Насчет Ревеля мы подумаем, nous verrons cela[16] (выражение Papa Grandet).
