Вы не роняли её маленькую? – приставал с расспросами врач. – Может, случайно, нечаянно…
Женька задохнулась от возмущения, и набрав в лёгкие побольше воздуха, приготовилась возражать. Но хирург протянул ей снимок:
– Вот, смотрите. Здесь чётко видна трещина в позвонке. И как её ваш хирург не заметил… А вот ещё одна.
– Как трещина? Откуда? – выдохнула Женька.
– Это застарелый перелом. Он давно зажил, но кости срослись неправильно, потому ей и больно. И как она умудрялась сорок пять минут за партой высидеть, удивительно! Ей ведь было очень больно…
– Она не говорила ничего… В саду на пятидневке была, там с ними не церемонились, вкусно – не вкусно, ешь как все, чтоб тарелка чистая, больно – не больно, сиди, как все сидят. За капризы в угол ставили, за драку без прогулки оставляли, а то и без обеда. В саду она как шелковая была, не жаловалась ни на что, а как в школу пошла, началось… Учительша на неё жалуется, в дневник замечания пишет, у всех дети как дети, а я на родительских собраниях не знаю, куда глаза девать… Сколько я её лупила, никакого толку. Я ж думала, притворяется девка, учиться не хочет, а оно вон как повернулось. Что ж мне делать-то с ней? – упавшим голосом закончила Женька.
– Делать ничего не надо. Будет в корсете ходить, снимать только на ночь. И запомните, долго на ногах ей стоять нельзя, и сидеть подолгу нежелательно. Освобождение от физкультуры я выпишу.
– А лечить как? Чем? – робко спросила Женька, уже зная ответ.
– Я вам уже сказал. Носить корсет. В течение дня ложиться отдыхать, желательно через каждые три часа. Спать на спине, на жёстком, никаких перин и пружинных матрацев. На кровать положите деревянные плашки, сверху ватный матрац. Сначала, конечно, помучается, но ничего, привыкнет, и будет спать. Без боли. А лечить, к сожалению, уже никак. Вот если бы сразу…
Глава 5. У кошки боли, у собаки боли…
Женька не помнила, как прощалась с хирургом, как совала ему в руки принесённую с собой бутылку дорогого коньяка, а он совал её обратно, в Женькину сумку. Ослепшая, оглушённая горем, она пришла в себя только дома. Олька давно спала, сладко посапывая в темноте их крошечной выгородки, а Женька всё сидела у стола, опустив голову на сложенные руки, и отчаянно пыталась найти выход из случившегося с девочкой несчастья. Но выхода не было. Если даже военный хирург, светило, и тот сказал: «К сожалению, уже никак».
Одного не могла понять Женька: она никогда не роняла ребёнка. Но тогда – кто? И как ножом резануло – Антонида. В первый же выходной она сорвалась в Деулино к матери. Рентгеновский снимок и заключение врача взяла с собой. Припёртая Женькой к стене, мать созналась в содеянном…
Олька была совсем маленькая, не ходила. Антонида с утра выставляла коляску с ребёнком во двор, накрывала от мух кисеёй и уходила в огород. Завернутая в пуховый платок и одеяльце из овечьей шерсти, Олька крепко спала на свежем воздухе и обычно не просыпалась.
Тоня прислушалась – со двора доносился отчаянный плач. Бросив тяпку и на бегу вытирая о фартук испачканные землёй руки, Тоня опрометью кинулась во двор. Маленькая Олька, пытаясь самостоятельно выбраться из коляски, упала в траву – и теперь разрывалась от плача.
– Чего митингуешь-то? Бабаня твоя пришла, сейчас тебя возьмёт, поцелует-приголубит, сказку расскажет… – ласково ворковала Антонида, гладя девочку по спинке. Олька не умолкала, орала как резаная. Осмотрев и ощупав внучку, Тоня с облегчением выдохнула – руки-ноги целы, глазки моргают, личико чистенькое, нигде ни царапинки, только на спинке ссадина. Слава тебе, Господи, обошлось, удачно упала, а могла бы…
Тоня укачивала девочку, ласково её поглаживая и бормоча приговорку: «У кошки боли, у собачки боли, а у Ольки не боли, у Олюшки заживи! У волка боли, у медведя боли, а у внучки заживи, у Олюшки не боли…» Антонида успокоенно бормотала и всё гладила, гладила внучку по спинке, а девочка плакала не замолкая.
И Антонида прибегла к последнему средству: вскипятила молоко, бросив туда горсть макового семени. Остудила настой и дала ребёнку. Напившись макового молока, Олька наконец замолчала и уснула. А проснувшись, снова заплакала. Тоня поила её маковым молоком две недели, и девочка всё время спала, просыпаясь только для того, чтобы попить молока. А после уже не плакала, только слабо хныкала: ей было больно лежать, и Тоня подкладывала малышке под спину сложенный вчетверо пуховый платок.
– Можить, сучок какой в траве, можить, ветка. Олька, видать, на него спинкой упала, трава-то густая, не видать ничего в траве-то, – скороговоркой бормотала мать, отводя глаза. И Женька поняла: мать знала. Видела и молчала.
Но прошлого уже не исправить. Олька ходила в школу в надетом под платье корсете. Женька сама надевала на дочку корсет, не слушая её протестов, затягивала на выдохе шнуровку туго-натуго, находила в себе силы смеяться и шутить: «Ты у меня как барышня из пансиона благородных девиц, они всегда в корсетах ходили. Ничего, что туго, зато фигура красивая будет!» Олька согласно кивала в ответ: затянутая в корсет спина не болела.
Вспомнив о корсете, Рита ужаснулась: выходило, что Женька права. За материну безбедную жизнь расплачивалась Женька, а потом и Олька. Чужая кровь… Кровь за кровь, жизнь за жизнь. Но ведьм и колдунов не существует, это народный фольклор, сказки. Или не сказки?!
Рита припомнилась старая, потемневшая от времени бабушки Тонина иконка, висящая «в красном углу» над столом. Перед иконкой всегда горела лампадка – ярким язычком огня. Разве ведьма повесит в своей избе икону, разве станет подливать в лампадку масло, следя за тем, чтобы она не гасла? (Повесит, конечно! И лампадку зажжёт, чтобы соседям глаза отвести, если в дом заглянут). А вот чтобы Антонида молилась или хоть раз перекрестилась на икону – такого Рита не видела. Зачем ей тогда икона? В один из своих приездов в Деулино она спросила об этом Тоню, и та ответила беззаботно: «А пущай висит, как у всех. Она тебе что, не нравится? Али мешает?
– Не мешает… Нравится, – соврала неверующая Рита. Ложь во спасение, так, кажется, это называется. Но Антониду разве обманешь?
– Вижу, что не нравится. И что мешает, вижу, – улыбнулась бабушка Тоня. Не рассердилась даже на Риту! – А ты на неё не гляди. Не гляди, милок. Висит она –
