великий артист, полоснув себя ножом по горлу, растягивался на полу, обливаясь кровью.
«Наказывать грешника» — это была уже выдумка бурсы от начала до конца. Зрелище устраивалось обыкновенно в глубине Лапландии, после ужина. В коридорах расставлялись часовые на всех опасных пунктах, чтобы обеспечить себя вполне относительно нечаянного нападения Сорочьей Похлебки. Лапландия тогда представляла оживленную картину: вся публика образовала широкий круг около трех кроватей, составленных в ряд. На помосте стоял складной черный эшафот работы неутомимого Шлифеички. Епископ, в красной рубахе и плисовых шароварах, ходил по кроватям с плетью в руках: он играл сегодня главную роль, то есть палача.
В другом углу, на возвышении из деревянных табуреток, сидел От-лукавого в какой-то белой мантии с бумажной короной на голове. Около него, по бокам, стояли, в качестве телохранителей, Атрахман и Дышло.
— Мои верные телохранители, приведите ко мне грешника Сорочью Похлебку, — отдавал приказание От-лукавого.
Верные телохранители отправлялись в коридор и через минуту на двух шнурках приводили самую большую крысу, какую только можно было найти в бурсацкой кухне. Крысу привязывали к столу.
— Грешник, как тебя зовут? — спрашивал От-лукавого.
— Сорочья Похлебка, — отвечал за крысу Патрон.
— Чем занимаешься?
— Грызу экземпляры, а в свободное время напрасно беспокою учеников Пропадинского училища. Ловлю их в табаке и водке, ставлю единицы из катехизиса Филарета, а потом дую их на все корки.
— Иногда не врешь ли?
— Постоянно вру, ваше королевское величество… Обманываю отца Мелетия, будто все знаю, что делается в училище; беру взятки с богатых попов, с купца, который доставляет харчи, с жида, который шьет бурсакам одежду, — со всех беру, и еще, кроме того, обкрадываю столовую. Говядину и масло ем сам, а бурсу кормлю пустыми щами и экземплярами.
Король на минуту задумывался, а потом обращался к верным телохранителям:
— Мои верные телохранители, что мне делать с грешником Сорочьей Похлебкой, который хуже Гришки Отрепьева и Стеньки Разина?
— Ваше королевское высочество, прикажите казнить Сорочью Похлебку! — в один голос отвечали верные телохранители.
— Отведите Сорочью Похлебку на лобное место и прикажите моему палачу Ваньке Каину закатить грешнику полтораста горячих, а потом четвертовать.
Крысу торжественно отводили на место казни, а король снимал свою мантию и корону и вмешивался в остальную публику. Крысу привязывали за четыре лапы к «деревянной кобыле», а потом королевский письмоводитель Шлифеичка прочитывал королевский указ:
«Грешник Сорочья Похлебка приговаривается его королевским величеством к смертной казни, во-первых, за то, что питается бурсацкими экземплярами, во-вторых, за то, что берет взятки, в-третьих, за то, что всем врет, и, в-четвертых, за то, что постоянно беспокоит наше королевское величество разными неприятностями. Приказываем нашему королевскому палачу Ваньке Каину закатить Сорочьей Похлебке полтораста плетей, а потом четвертовать».
Публика в немом ожидании не смела дохнуть. Ванька Каин разглаживал рыжую бороду, замахивался плетью и неистовым голосом кричал:
— Берегись, соловья спущу!..
Конечно, крыса издыхала от первых десяти ударов, и четвертовать приводили свежую. Епископ производил операцию четвертования по всем правилам искусства: отрезывал перочинным ножом одну лапу за другой, наслаждаясь жалобным писком обливавшейся кровью крысы. Публика упивалась этим кровавым зрелищем и иногда приходила в такой восторг, что требовала казни еще нескольких грешников. Раз таким образом был казнен годовалый щенок, а в другой — Епископ с живой кошки содрал всю кожу.
Эти кровавые зрелища нравились бурсе гораздо больше «Царя Максимилиана» и «Разбойников». Страдания живого существа приятно возбуждали притупившиеся чувства бурсы. Маленькие бурсаки получали здесь первые уроки, что им следует делать, когда они сделаются большими бурсаками. Едва ли можно было придумать более удачную систему воспитания.
За вычетом этих немногих удовольствий, все свободное время бурсы всецело уходило на борьбу с начальством, то есть Сорочьей Похлебкой. Это была подземная борьба, борьба слишком неравная, и все-таки бурса постоянно выходила из нее победителем. Нужно сказать, что весь строй бурсы сложился под давлением одной исключительно идеи, именно: идеи вечной войны против начальства. В этом духе воспитывались десятки поколений, и, нужно отдать справедливость бурсацкой выправке, ябедники являлись такой же редкостью, как белые воробьи.
Сорочью Похлебку бурса особенно ненавидела, ненавидела, как один человек. И знала же бурса своего врага, решительно знала все, что можно знать о человеке, и прежде всего, конечно, слабости и смешные стороны. До Сорочьей Похлебки был инспектором какой-то отец Игнатий, пьяница и зверь, но бурса относилась к нему снисходительнее. Она чувствовала и ценила в отце Игнатии цельного человека, уважала за характер.
А Сорочья Похлебка — это совсем другое дело: фальшь и ложь на каждом шагу, мелкие обманы и придирки, трусость и заискивание перед высшим начальством, открытый грабеж последних бурсацких крох. Бурса ненавидела в Сорочьей Похлебке не столько начальство, сколько дрянного человека, который продаст отца родного и нагадит вам за двугривенный. Философия бурсы сложилась по-своему: она уважала силу, хотя эта сила и давила ее, но мелкую подлость, которая бьет из-за угла, она ненавидела. Об отце Игнатии отзывались все-таки с уважением, хотя он и задрал до смерти двух бурсаков. Конечно, она воевала и с отцом Игнатием не на живот, а на смерть, но ведь тогда она воевала в его лице с начальством.
Истинным героем этой борьбы с Сорочьей Похлебкой являлся Шлифеичка. Не было такой каверзы, не было такой пакости, которую Шлифеичка не устроил бы, чтобы только досадить инспектору. Изобретательность Шлифеички была неистощима; при помощи самых простых домашних средств он добивался самых блестящих результатов. Например, что кажется проще инспекторской лошади, которая стоит в запряжке у подъезда. Лошадь очень почтенного возраста и крайне тяжелая на подъем; кучер — простоватый деревенский парень. Шлифеичке стоило только взглянуть на эту картину, и великолепный план был готов. С невинным видом он проходит на задний двор, срывает широкий лист крапивы и, положив его в карман, подходит к кучеру.
— Мы с тобой, парень, из одной деревни, — заговаривает ласково Шлифеичка, нюхая носом.
Кучер недоверчиво смотрит на оборванного бурсака и не знает, что ему делать: отвечать или нет. Но Шлифеичка уже выводит его из недоумения:
— Эх ты, кучер, да разве так повод привязывают! Дай я тебе по-городски его перевяжу.
Перевязав повод, Шлифеичка заставляет простоватого парня подернуть немного лошадь за повод вперед и сам в это время заходит сзади посмотреть, не криво ли заложена лошадь. Поправляя шлею, Шлифеичка успевает подложить крапивный лист под хвост. Лошадь прижимает уши и начинает беспокоиться; лист жжет, а она еще сильнее прижимает его хвостом. В это время выходит Сорочья Похлебка, и Шлифеичка с миром удаляется восвояси.
Конечно, как только инспектор выехал со двора, лошадь начинает беситься, и дело
