За мгновение до того, как это произошло, на его лице появилось странное отсутствующее выражение. Его взгляд устремился куда-то в никуда еще больше, чем обычно, стал каким-то безжизненным. А потом он упал на пол без сознания, все его тело напряглось и стало содрогаться. Это продолжалось примерно с минуту, абсолютно ужасную, показавшуюся ей часом минуту. Потом его отпустило, и еще минуту спустя он пришел в себя, обессиленный, но в целом такой же, как и всегда.
Тогда они с Дэвидом оба были дома. Дэвид позвонил в 911, и их с Энтони увезли на «скорой», а Дэвид поехал следом за ними в детскую больницу на своей машине. Там Энтони сделали электроэнцефалограмму и еще какие-то исследования, она уже не помнит, какие именно. Невролог сказал, что у Энтони случились судороги. Он сказал, что судороги нередко сопутствуют аутизму и что примерно треть детей с аутизмом страдают эпилепсией. Он сказал, что судороги обычно хорошо контролируются медикаментами и что припадок у Энтони, вполне возможно, никогда больше не повторится.
После того эпизода Оливия еще долго следила за ним, как встревоженная орлица, но приступы у Энтони больше не повторялись. Она расслабилась и убедила себя, что судороги ушли навсегда, что это был единичный случай. Хоть в чем-то им повезло.
Тот первый припадок, который они пережили, когда Энтони было четыре года, никак не подготовил ее к этому. Этот был другим. Судороги не прекращались. Они накатывали волнами, скручивая его все сильнее, тряся все яростней. Словно кто-то подбрасывал хвороста в огонь и пламя разгоралось все больше, жарче, ярче.
Она подсунула ему под голову полотенце, не подозревая, что он уже слишком сильно ударился затылком о твердый кафельный пол, и смотрела на него в бессильном ужасе. Потом его отпустило. Судороги прекратились, и он, обмякнув, неподвижно лежал на полу. Глаза у него все еще были закачены. Ноги широко раскинуты. Губы из розовых стали фиолетовыми. Фиолетовыми, медленно переходящими в синие.
Энтони!
Она обхватила его и трясущимися пальцами попыталась нащупать пульс на его безвольных запястьях, потом на шее. Пульса не было. Она приложила ухо к его скользкой от мыла, влажной груди. Кажется, именно тогда она и начала кричать.
Она позвонила в 911. Она не помнит, что именно им сказала. И что они ей сказали делать, тоже не помнит.
Она зажала ему нос и начала вдувать воздух в его синеющие губы.
Дыши!
Она принялась давить на его худенькую голую грудь ладонями, как ее учили когда-то давно на курсе первой помощи в старших классах на безжизненной кукле по имени Энни.
Энтони, дыши!
Потом откуда-то возникли двое мужчин. Пожарные. Они взялись за дело. Ко рту Энтони приставили какой-то мешок, здоровенный пожарный начал ритмично нажимать своими большущими ручищами на грудь Энтони. «Прекратите! — хотелось закричать ей. — Вы делаете ему больно!»
Картины в ее мозгу начинают сменять друг друга все быстрее и быстрее. Еще два человека. Энтони на какой-то доске. Энтони спускают по лестнице. Энтони на носилках. Еще один мужчина, крупнее даже, чем Дэвид, усевшись на Энтони верхом, снова и снова с силой вдавливает ладони в его грудную клетку. Яростно. Неотступно. Чьи-то руки качают пластиковый мешок у рта Энтони, нагнетая воздух. И все это на ходу. Двое мужчин бегом выносят Энтони и того огромного мужчину на носилках из дома, к машине «скорой», стоящей на подъездной дорожке.
Эти картины слишком яркие и фантасмагоричные. Оливия вспоминает каждое мгновение, заново переживая их все, и все равно все это кажется неправдоподобным, как будто такое просто не могло случиться. Она ускоряет шаг.
Потом она сидела на переднем сиденье «скорой», развернувшись лицом назад, пытаясь увидеть Энтони, понять, что они там с ним делают, мысленно умоляя его дышать, открыть глаза.
«Энтони, посмотри на меня».
Она не помнит, как звонила Дэвиду, хотя, по идее, должна была. А может, это сделал кто-то другой. Он тоже был там, рядом с ней, в коридоре приемного отделения, когда к ним подошел лысеющий коротышка с птичьим носом, который в ее памяти почему-то выглядит как ее собственный дед, — он тоже был невысокого роста и лысый.
«Мне очень жаль» — вот и все, что она помнит до того, как услышала собственный вопль. Ее вопль — это последнее, что она более-менее отчетливо помнит из событий того десятого января.
Она делает уже третий круг по их району, обходя одни и те же серые пустые дома и серые голые поля, не собираясь ни менять свой маршрут, ни возвращаться домой. И делает остановку лишь однажды на каждом круге — перед домом Бет Эллис.
На подъездной дорожке стоят рядышком черный фургон и голубой минивэн, в окнах горит свет. Бет дома. Оливия останавливается на улице перед домом, сражаясь с отчаянным желанием позвонить в дверь. С того памятного утра в гостиной Бет та больше не объявлялась. Но, проходя мимо ее дома, Оливия каждый раз уговаривает себя не делать этого. Она сейчас не в том состоянии, чтобы вести с кем-то осмысленные разговоры.
Не сегодня.
Оливия делает еще три круга по тому же маршруту и останавливается. Она продрогла до костей и еле держится на ногах. Она бросает взгляд на часы.
Господи, еще всего только полдень.
До конца десятого января еще целых двенадцать часов. Она больше не может ходить. Надо идти домой.
На обратном пути она делает небольшой крюк к почтовому ящику. Внутри пара счетов, каталог и коричневый конверт, на котором написано только ее имя. Марки нет. Она запихивает все остальное обратно в ящик и с замирающим сердцем вскрывает конверт.
В нем лежит тоненькая стопка бумаги, сколотая скрепкой в левом верхнем углу. Верхний лист чистый, но посередине на него наклеен квадратный розовый стикер.
Оливии —
ради вас и ради меня.
Спасибо вам.
Бет
Она отлепляет стикер от страницы, и под ним обнаруживается одно-единственное слово.
«Эпилог».
Сегодня у их книжного клуба заседание, совмещенное с воскресным бранчем, в доме у Джилл. Вообще-то, в этот раз принимать всех у себя была очередь Бет, но Джилл настояла на том, чтобы собрание было у нее. Бет, приехавшая пораньше, оказывается первой. Джилл ведет ее в столовую.
— Ну, как тебе? — спрашивает Джилл, сияя в предвкушении реакции подруги.
Бет обводит комнату взглядом. Голубые тарелки на белых в голубую полосочку сервировочных салфетках. Белая закладка в центре каждой тарелки. Большой гладкий белый камешек поверх каждой сложенной вчетверо голубой полотняной салфетки. Большая
