- Слушаю, - сказал я.
- "Привлечения к высшей мере ответственности тех, от кого исходит зло и насилие. Воздействуя на источники ядерной опасности. Со святой земли вон соотечественников, изменивших интересам истинной свободы, туда, где над их трупами не будут читать ясин (17), без права возращения к их потомкам..." Что-то путано по-русски переведено... Подписано - "Аминь. Парламент Чеченской Республики, Президент Чеченской Республики..." (18)
Молодец забежал за письменный стол и, не садясь, сказал мне с похвалой:
- На Лефортово в Москве тянешь.
- Вот видите, - ответил я. - От меня только прибыток. И для вас повышение. А вы руки распускаете...
Паренек, повернувшись спиной, чтобы я не разглядел набор номера, дождался ответа и сказал в мобильный:
- Здесь одиннадцатый. Борис Борисыч, на центральном рынке в ювелирке взяли курьера. С правительственной директивой. От самого, я думаю... Слушаюсь! Жду!
Борис Борисыч в обличье Ефима Шлайна сказал Одиннадцатому:
- Выйдите!
И мне раздраженно:
- Ба-ба-ба! Кого я вижу! Ты на каких же это гастролях здесь, в Грозном, Бэзил?
"Вот и встретились, - подумал я, подставляясь под ключ от наручников. - Вот и конец славной миссии..."
Бывают такие огромные добрые лохматые пахучие слюнявые собаки, подлинные друзья человека, от проявления горячих чувств которых, в особенности после их прогулки под дождем или снегом, хочется увернуться. Я и чувствовал себя подобным псом. После мотания по прагам, франкфуртам, тунисам, краснодарам, моздокам, где-то там еще, по жаре, под снегом и дождем, с вываленными в дерьме душой и шерстью... На месте Ефима Шлайна мне тоже, естественно, хотелось бы увернуться от такого. У него и без меня забот хватало. Например, совещание с Виктором Ивановичем Желяковым, который появился в дверях кабинета с загадочной улыбкой на дряблом лице.
ЭПИЛОГ
Если бы удавалось проходить по белу свету невидимкой, не оставляя следа, подобно лодке в пруду, не царапая глазной сетчатки и психики остальных людей, не отравляя им существование необъяснимыми выходками, каким бы прекрасным оказалось наше существование... Да мир не таков. Даже любовь, переживание совсем бескорыстное, оборачивается дурными болезнями. Чего уж говорить о дружбе? Медведь прибил мужика из лучших чувств, когда на его лбу комара стукнул.
В присутствии коллеги по борьбе с организованной экономической преступностью и бандитизмом, Виктора, как он его называл, Ефим Шлайн минут десять распространялся в этом духе. Я так и не разобрался, кто из нас двоих медведь, а кто - мужик, тем не менее какой такой комар и что примерно он нажужжал Ефиму, понял. Виктор Иванович правильно предчувствовал. Моя возникшая из небытия ипостась, да ещё здесь, в Грозном, воплощала для него наихудшее.
Приходилось терпеть. Я выжидал, когда Желяков с помощью коллеги Шлайна насосется моим унижением и выкатится из кабинета какого-то младшего то ли его, то ли шлайновского сотрудника. Время у меня имелось. Я думал о Заире, женщине, которую выбросили, как и тысячи других, из привычного аула. Потом слезливо - о себе, тоже в общем-то выдранном с корнем в каком-то там поколении...
- Ну, все, давай о деле, - сказал Ефим, когда пришла свобода от назойливого генерала.
Я обрисовал встречу с Севастьяновым, рассказал о выжатом из него обещании перекачать на дискеты внутреннюю базу данных на Горе. Сообщил код ящика камеры хранения на вокзале в Сочи, где оставил пакет с кассетами, записанными на лужайках гольф-клуба "Эль-Кантауи". Объяснил, какой гремучей силы окажется смесь из записанных на магнитофон разговоров и перекачанной на дискеты компьютерной базы данных. И взял триумфальный реванш за ижицу в присутствии мздоимца и предателя Желякова, сообщив о перевербовке желяковского агента Милика, который уже убыл на Гору в качестве связника предателя Желякова.
Прижатый мною означенный Милик, понимая преступную суть своих предыдущих деяний, полтора часа назад в доверительной беседе со мной на центральном рынке Грозного согласился смыть позор возможного тюремного срока выносом из бункеров Горы дискет, которые передаст ему Севастьянов. Но только выносом. Большего сделать не сможет. Поэтому прибыть за дискетами следует мне, Шемякину, лично, а по какой дороге и каким образом, Ефим Шлайн, побывавший у Горы, знает.
Спесь с меня Ефим все-таки сбил.
Мадам Зорро, которую я подставил под выстрел на автостоянке в московском Астраханском переулке, оказалась его информатором. Это она просигналила Ефиму, что сотрудник службы безопасности казино "Чехов", то есть Милик, отправляется сопровождающим при партии крупных наличных в Чечню. Другой информатор, некто Идрис, африканец, работающий в Краснодаре и на Шлайна, и на Камерона из Спецкомиссии, и на кого угодно еще, лишь бы платили, сообщил Ефиму, что по поручению Камерона передал Хворостинину, бывшему репрессированному гребенскому казаку, приборчик для лучевого "зацарапывания" наличных. Гребенской известен среди "подпольных" чеченских дельцов тем, что предоставляет внаем ритуальные дуэльные револьверы, тешит их предрассудки насчет божьего суда на разборках. Деньги с Миликом и приборчик в футляре с револьверами при казачишке предположительно должны были сойтись в одном караване на пути к Горе. Они и сошлись. Банкноты засветились. Да и гребенского облучили, возможно, до смерти, поскольку казачишка оказался под длительным воздействием радиации.
Шлайн обозначился Милику на подмосковном аэродроме в Раменском перед трапом самолета, чтобы подхлестнуть беспокойство на Горе после проверки денег на подлинность. То есть он преднамеренно засветил чеченцам не санкционированную, как положено на территории России, операцию Прауса Камерона, а чеченцы сообщили об этом Желякову, и, как говорится, пошло-поехало... Ефиму оставалось, как обезьяне с пальмы, наблюдать, пользуясь формулой великого интригана Мао, схватку тигра и дракона да собирать на обоих компру.
А вообще-то где черти носили Бэзила Шемякина, когда столько работы подвалило? Ну и что, что личные дела? Ну и что, что ринулся спасать? Он, Ефим Шлайн, разве сам не выбрался бы из плена? Ведь выбрался же... В сущности, если говорить объективно, то и в плен он, Ефим Шлайн, попал исключительно по вине Шемякина. Не полагалось бы ему прятаться в самое горячее время в неизвестных местах. Бабы опять, наверное? Седина в волосы, а бес в ребро? Что же касается оплаты понесенных расходов и гонорара, то вопрос рассмотрят, конечно, хотя, если по-честному, это ему, Ефиму Шлайну, пришлось выполнять работу, от которой Шемякин отлынивал на средиземноморских и черноморских курортах.
А кончился разговор вопросом:
- Бэзил, кто эта замужняя чеченская дама, с которой ты появился в избранных кругах грозненского рынка, да ещё в ювелирном ряду?
После такого вопроса мне пришлось смолчать про Алексеева П.А., остановленного камероновскими коллегами на подступах к острову Фиджи. Пришлось бы упоминать о Наташе, а тогда Ефим, который её очень любил, пустился бы разносить адюльтеры, являющиеся, по мнению Шлайна, чем-то близким к измене родине. Другие сравнения в этом случае Ефиму были бы недоступны.
За обедом, который принесли в тот же кабинет, я все-таки ввернул словечко насчет больной психики захваченного Шлайном Камерона. Ефим ничего не сказал. То есть, согласился. Его конторе, я думаю, и самой казалось невыгодным размазывать случившееся. В конце-то концов, все преимущества оказались на её стороне. Как высказался Шлайн за мороженым (подумать только, пломбир с шоколадом в Грозном!), если нужно, он и сам, подучившись, конечно, сыграет с Хабаевым и Бисултановым в гольф. Чего уж с достойным коллегой Праусом чиниться! Тем более, что его "крот" - Желяков - совсем затравил Шлайна, а значит, Камерон - не плох.
К себе в кабинет Ефим Шлайн меня не повел. Я это отметил. Шлайн и Шемякин не существовали в одном времени, даже если их вдруг занесло в одно пространство. Таков, если хотите, наш боевой порядок. И поэтому меня выводили из грозненского представительства шлайновской или желяковской конторы (может, разберутся, кто из них кто?) в том же качестве, в каком и ввели: с завязанными глазами и под расписку коменданта, как подозреваемого и освобожденного за недостатком улик. С возвращенными до мелочей вещами. Без расписки, конечно.
Подрывную листовку из кармана своего временного пальто я положил назад, в небольшой карман в подкладке, под обычным нагрудным.
Три дня спустя, на берегу протоки, напротив островка посреди реки Хуландойах, мы с Хакимом Арсамаковым в три приема получили от Милика коробки с дискетами, которые передавал Севастьянов. У Льва, оказывается, возникла проблема. Бисултанов унюхал запах, какой исходит от долго работавшего компьютера... Но слушал я вполуха. Следовало торопиться. От исхода операции зависела оплата всей моей предыдущей работы.
