День кончился - и Мелик Ахмедли полностью завершил тончайшую реставрацию. Бабочки опять были прекрасны. Разве так сумели бы восстановить их технические работники? Конечно нет. Такое дело никому нельзя было доверить, поэтому все с начала до конца он исполнил сам.
Когда он вернулся домой, Таира опять спросила:
- Что с тобой?
- Ничего.
Мелик Ахмедли спокойно вышел из дому (и даже сам удивился тому, что спокоен). Он знал, что выходит в дальнее странствие, в неведомые края.
Был девятый час вечера, о месте встречи они со вчерашним пассажиром не договорились, но Мелик Ахмедли почему-то знал, что идти надо ко вчерашней трамвайной остановке.
Найти это место на машине оказалось не так легко, Мелик Ахмедли дважды проехал мимо дома Ибрагима, наконец отыскал улицу, по которой шел вчера ночью, и повел машину к остановке.
Здесь было, как видно, одно из самых малолюдных мест Баку, и теперь во всей округе не было ни души. Уже было две минуты десятого, и совершенно неожиданно - в мгновение (дверца "Жигулей" не открывалась) - вчерашний пассажир оказался рядом с Меликом Ахмедли, начал свою скороговорку, и опять у Мелика Ахмедли не оставалось времени думать и удивляться.
- Ну почему вы опаздываете? Почему?... Быстрее!... У меня нет времени!... Скорее!... Не могу же я посвятить вам одному все время!... Да!... Не знаю!... Возможно!... Скорее!... Я не могу ждать!...
Треугольное лицо пассажира и одежда, выражение и блеск его больших черных глаз - все было как вчера, только голос еще больше охрип и с кончика носа свисала капелька влаги.
Пассажир с поспешностью вынул из кармана макинтоша небольшой пакетик бисептола, выдавил из него последнюю таблетку, торопливо проглотил, шмыгнул носом и сказал:
- Говорите! Говорите ваше желание!... У меня ведь есть дела!... Хорошо!... Побыстрее!... Говорите!...
Мелик Ахмедли целый день, чем бы ни занимался, воображал себе эту встречу и минимум тысячу раз повторил про себя слова, которые теперь сказал незнакомцу:
- Мое... мое второе желание в том, чтобы вы ликвидировали мое вчерашнее первое желание!
Воцарилась тишина. Незнакомец шмыгал простуженным носом, кашлял, казался совершенно растерянным... Потом вспомнил, что торопится.
- Хорошо!... Есть!... Есть!... - сказал он. - Я ушел!... У меня много дел!... Много дел!... Понять человека - трудное дело!... - На этот раз он точно разговаривал сам с собой. - Очень трудно!... Очень!... Очень!... Вот иди, разберись! Сам иди!... Сам иди и разберись!... Я говорю!... Всегда говорю!... Говорят, нет... - И как вчера в трамвае, он легонько коснулся Мелика Ахмедли, потом, как обыкновенные простуженные люди, шмыгая носом и покашливая, он открыл дверцу "Жигулей", зашагал устало вдоль трамвайной линии и пропал с глаз. И пока он уходил, Мелик Ахмедли ощущал изменения во всем теле, у него опять менялась кровь, в суставы возвращались привычные боли, и наконец Мелик Ахмедли почувствовал, что у него легонько кольнуло сердце.
Он искренне обрадовался и уколу и боли.
На переднем сиденье лежал пустой пакетик от бисептола - самый обыкновенный пакетик.
... Таира на этот раз спала спокойно.
И Мелик Ахмедли был спокоен и счастлив.
Он лежал, сцепив под головой пальцы рук, и воображал себе плоды граната среди пожелтевших листочков, так похожие на самых красивых бабочек на свете.
Он ощущал аромат осеннего дождя, пролившегося на Баку в полночь после двухдневного ветра. Он думал, что много веков назад древний философ сказал самые простые и самые мудрые на свете слова: все проходит.
А непостижимое, поразительное происшествие стало воспоминанием. Пройдут годы, воспоминание станет далеким, покажется нереальным, тогда Мелик Ахмедли достанет пакетик из-под бисептола (он решил его сохранить на память), и пакетик подтвердит ему: все на самом деле было.
... Все проходит...
Мухтар Худавенде, открыв дверь приемной, предельно довольный собой, посмотрел на студента сверху вниз и сказал:
- Заходите!... Я с ним поговорил. Большой гуманист, такой мощный мужчина, скажу тебе, а сердце - мягче воска!... Пообещал, что поможет!... И этот его гуманизм, скажу тебе, я сделаю одним из эпизодов очерка. Как говорят русские, нет худа без добра! Очень удачно получилось! Скажу тебе, будет хороший эпизод! Он мне не отказал! Но, скажу тебе, этот его поступок налагает на меня такое обязательство, что я всю жизнь за его одолжение не расплачусь! - Произнося последние слова, Мухтар Худавенде посмотрел почему-то не на студента Мурада Илдырымлы, а на Хосрова-муэллима. - Идите! Он вас ждет, идите к нему! Прощайте, я спешу...
Хосров-муэллим со студентом прошли мимо красивой и молодой девушки-секретарши и женщины-машинистки, так и не оторвавшей ни на миг от машинки покрасневших и распухших глаз, открыли коричневую кожаную дверь, набитую ватой.
Директор кладбища Тюлкю Гельди, сидя за столом, читал свежие, пахнущие типографской краской газеты и, увидев вошедших, спросил:
- Так это вы? А я - то думаю, кто такие, интересно?... - И уставился на студента серыми глазами сквозь очки. - Ну что, увидел советские законы?
Студент не ответил.
Серые глаза директора улыбнулись:
- Не будешь больше законность тут разводить?
Студент не ответил.
- Ну вот!... Смотри, дорогой, рассуждения о советской законности кончаются вот так, как вчера! Видал?! Закон - это не то, что пишется в газетах, э нет, дорогой! Закон - это человек! Вот я - закон! -Абдул Гафарзаде нацелил длинный палец правой руки себе в грудь и с несвойственной ему откровенностью повторил: - Я - закон! - По том посмотрел на Хосрова-муэллима: - А это кто, ты сказал?
Разумеется, Абдулу Гафарзаде в голову никогда не пришло бы, что стоящий сейчас перед ним в молчании худой и длинный мужчина, чьи глаза сверкают нездоровым блеском, когда-то, много-много лет назад, работал в одной школе с Хыдыром, был арестован вместе с Хыдыром. И Хосрову-муэллиму никогда не пришло бы в голову, что человек, внимательно глядящий на него серыми глазами сквозь очки, - родной брат того самого Хыдыра Гафарзаде, учителя физического воспитания...
Абдул Гафарзаде, как вчера, спросил:
- Твой отец?
Студент опять не ответил.
И произошло самое неожиданное.
Хосров-муэллим с неожиданными в его возрасте и при его хилости проворством и животной страстью кинулся на Абдула Гафарзаде и тонкими, длинными пальцами обеих рук схватил его за шею. И изо всех сил стал душить. На его висках и на тонкой шее набухли жилы. Он стал кричать:
- Это ты! Ты виновник всех наших бед! Это ты меня убивал! Ты разжег тот костер! Ты чума! Чума! Чума! Чума!...
Абдул Гафарзаде, хрипя, схватил пальцы Хосрова-муэллима, хотел оторвать их от шеи, но пальцы Хосрова-муэллима не отрывались, Хосров-муэллим сжимал их изо всех сил и изо всех сил кричал:
- Чума! Чума! Чума!
На шум в кабинет вбежали женщина-машинистка и девушка-секретарша, и обе с криками начали колотить кулаками по костям внутри плаща, но деревянные пальцы Хосрова-муэллима не отрывались от толстой шеи Абдула Гафарзаде.
- Ты чума! Чума! Я тебя узнал! Чума! Чума! Ты чума!...
Все случилось так внезапно, что студент замер на месте, как парализованный. Женщина-машинистка закричала:
- Что стоишь столбом? Помоги! Не видишь, убивает?!
Студент стал оттаскивать Хосрова-муэллима. Но Хосров-муэллим не отрывался.
- Чума! Чума! Чума!
Наконец Абдулу Гафарзаде удалось встать и отшвырнуть Хосрова-муэллима прочь, к стене.
- Подлец! Ненормальный! - прохрипел Абдул Гафарзаде, растирая красную шею, пока Хосров-муэллим оседал у стены.
Сверкающие как в лихорадке глаза Хосрова-муэллима, расширившись, чуть не вылезали из орбит, и он безостановочно кричал:
- Чума! Чума! Чума!... - И так, крича, поднялся, вышел из каби нета в приемную, из приемной - во двор управления кладбища.-Чума! Чума! Чума! кричал он и шел куда глаза глядят.
Студент выбежал вслед за Хосровом-муэллимом. И довольно долго до управления кладбища доносился постепенно удаляющийся голос Хосрова-муэллима:
- Чума!... Чума!... Чума!...
Прохожие - кто с удивлением, кто с любопытством, кто с удовольствием, кто смеясь - смотрели на выкрикивающего одно и то же слово человека, длинного, худого, в старом черном плаще и на едва поспевающего за ним низкорослого неуклюжего парня, и все, наверное, думали, что вот опять по улицам Баку бродит очередной сумасшедший...
...а костер в полночь все так же горел...
...тот костер горел, горел...
...и лягушки так же квакали...
А Абдул Гафарзаде все стоял в кабинете и, массируя покрасневшую и болевшую от деревянных пальцев шею, с яростью в серых глазах говорил:
- Подлец!... Ну ничего!... Мухтару Худавенде, мерзавцу, я такой клин в зад воткну, что он будет в восторге! Негодяй!
Бадура-ханум быстренько принесла из приемной стакан холодной воды, Абдул Гафарзаде выхватил стакан из рук женщины, начал пить большими глотками и вдруг сильно закашлялся, вода разбрызгалась, кашель нарастал. Абдул Гафарзаде чуть не задыхался, колени у него задрожали, он без сил опустился в кресло, и изо рта у него полилась кровь, и, хрипя, он кашлял, и кровь заливала грудь, лилась по столу, и свежие газеты на столе стали ярко-красными.
