– А чего ты все плачешь, я-то вижу?.. как про папашеньку, ты и плачешь. Ты, может, чего чуешь? И как Бушуй завоет, все боишься. А сон-то видал, про крестик?.. про Мартына-то покойника говорил. Ушли они с папашенькой, а Василь Василич: «Как нам теперь, без хозяина-то?» – я все помню. – И не мог больше говорить, страшно стало. – И все цветы у нас расцвели… и «страшный змеиный цвет»!..
А он уже распустился. Все со страхом смотрели на него, какое синее жало из пасти свесилось, острое, тонкое, вот ужалит. И горьким миндалем будто отдает… – «горько будет»!
– Молиться надо, вот что, – говорит Горкин и крестится. – Так вот и молись: «Господи милосливый, да будет воля Твоя… нам, сиротам, на утешение воздвигни папашеньку от одра болезни». И как Господь даст – так и покорись. А чего от меня слыхал… все вон в памятку себе метишь… – ни-кому не сказывай, не надо расстраивать до времени.
Так и не успокоил. Глядим – и последняя кувырнулась, любимица наша Галочка. А совсем недавно как весело-то вертелась в небе!..
Весь вечер скучный я был и в «извощиков» не играл с Колей, на грифельной доске которые по числам крутятся, – сказал, голова болит.
Привозили Царицу Небесную Иверскую, все комнаты святили и калачиков с ситничками нищим раздавали, чтобы лучше молились за болящего. Курили уксусом с мяткой: больного выдвигали на диван в залу и окуривали густо кабинет. Приносили от Казанской Спасителя и Матушку Казанскую. Приглашали с Никольской чудотворную икону Николая Чудотворца. Бедные и убогие приносили пузыречки маслица от мощей, монашки привозили Артос – принять натощак кусочек. И не было отцу лучше. Каждый день приезжал Клин, а через день доктор Хандриков. Этот был веселей Клина, шутил, говорил отцу:
– И вы помогайте нам, говорите себе: «Хочу выздороветь!» – и пойдет на лад.
Отец и сказал ему:
– Воля Божия. А вы знаете мою болезнь, что у меня? Вот видите… как же лечить-то? Я больше пуда всяких порошков проглотил, а все хуже.
Тогда третьего доктора позвали, самого знаменитого, Захарьина. Он такой был чудак, с великой славы, что ставили ему кресло на лестнице, на площадке, и на столике коробку шоколадных конфет «Абрикосова С-ья». Скушает две-три, а коробку ему в коляску.
И вот все три доктора собрались в кабинете больного, а двери затворили. Сидели долго, а как вышли, то впереди шел знаменитый, худой и строгий, и так строго на нас глазами, будто мы виноваты, а его беспокоят. За ним, смирные такие, Клин и Хандриков. Он стро-го так на них костяным пальцем – я из-за двери видел. И затворились в гостиной. Им туда чаю подали и дорогих закусок: икры зернистой, коробку омаров, особенных сардинок, «царских», с золотым ярлыком, и всего, что требуется, и всякие бутылки и графинчик, – Хандриков всегда рюмочку-другую принимал – для просвежения мозгов. А мы за дверью подслушивали. Но только они не все по-нашему говорили, а на «тайном» языке, докторовом. Это называется «кон-силиум».
А знаменитый доктор, говорили у нас, – прямо чудеса творит. Одна богатая купчиха, с Ордынки, пять лет с постели не вставала, ни рукой, ни ногой не шевелила. Уж чего-чего не пробовали – никаких денег не жалели. Решили этого строгого позвать, а то боялись. А потому боялись, что как он чего скажет, так тому и быть. Скажет – помрет, не стану лечить, ну, и конец, помрет обязательно. Вот и боялись, как закона. Думали-думали – позвали, уж один конец. Приехал – страху на всех нагнал. Две минутки только с больной посидел, вышел строгий-то-расстрогий! – и пальцем погрозился на всех. Велел огромадный таз медный принести с ледяной водой и опять строго погрозился, чтобы отнюдь ничего не сказывать больной купчихе. А купец и спрашивает его, шепотком, смиренно: «Уж развяжите душу, ваше высокопревосходительство, уж к одному концу: помрет моя супруга?» – «Обязательно, – говорит, – помрет… как и мы с вами». Ну, пошутил… И говорит: «Сейчас, – говорит, – увидите, как она помирать будет». И пальцем, стро-го. Сжевал конфетку и велел кровать с купчихой головами к двери поставить, а двери чтобы настежь. «Для воздуху», – говорит. А купчихе сказал: «А вы ти-хо лежите, подремите, а мы с вашим супругом в кабинете чайку попьем, и я ему скажу, как вас вылечить… вы обязательно у нас запляшете!» – и пальцем на нее, но не строго, а даже очень любезно, понравилась она ему, очень красивая! А та в слезы: «Где уж мне плясать, по комнатам бы пройтись, на деток поглядеть». – «А я вам говорю раз навсегда!.. – закричал прямо на нее, и она со страху руками лицо закрыла! – все так и задивились, а то и рукой не шевелила. – Будете у меня плясать!..» И пошел в залу. А там весь-то стол шоколадными конфетами уставлен, самыми лучшими, от «Абрикосова С-ья», с кусочками ананаса на кружевной бумажке сверху и щипчиками золотенькими. Ту-другую опробовал, стаканчик чайку с ромком принял, икорки зернистой на сухарике пожевал… – ему докладывают, что больная заснула словно. «Этого, – говорит, – только мне и надо. И Боже вас упаси зашуметь!..» – и загрозился – мухи не стало слышно. Вызвал молодца покрепче, велел ему таз тот ледяной взять и поманил за собой. Подошел к головам больной и молодцу слова два шепнул. Тот поднял таз – да ка-ак, со всего-то маху, об пол грохнет!.. – дак купчиха-то как ахнет на весь дом, скок с постели, в чем была, – и ну плясать!.. Грохоту-звону перепугалась, да ледяные брызги-то на нее, а она пригрелась-задремала… «Ну, вот, – говорит, – и проздравляю вас, выздоровели! теперь и без тазу будете плясать». Съел конфетку, получил, что полагается, большие тыщи… и поехал себе домой. А из коляски опять на всех пальцем погрозился, очень стро-гой. И выздоровела купчиха, скоро на свадьбе дочки так-то отплясывала!..
Долго сидели доктора в гостиной. Говорил только строгий, будто отчитывал. Потом матушку туда позвали. Строгий ей и сказал, что вылечить нельзя, а если и операцию сделать, голову открыть и вырезать – неподходящее что под костью, или кровь свернулась, от сильного ушиба, – то навряд больной выживет. «Мы, – говорит, – тут пока в потемках, наука еще не дошла». А если и выживет, то, может случиться, что и не в себе будет. Матушку другие доктора под руки вывели и капель дали. А строгий вышел, так вот развел руками и сказал сердито: «Я не чудотворец, молитесь Богу». И уехал. А конфеты ему в коляску положили.
Доктора после сказали матушке, что теперь начнется самое тяжелое – строгий им так сказал: станет слепнуть, а там и язык отнимется, – «и тогда все кончится». Сказали не сразу, а когда отец начал плохо видеть. Приехал матушкин брат, ученый, все он законы знал. Подумали – и решили не мучить больного, не резать в голове, наука еще не дошла лечить такое, из десятка девять под ножом кончаются, а и выживет – разум потерять может, и себе, и другим на муку. И доктора сказали – были и еще, разные: «Положитесь на волю Божию».
Больного передвинули из кабинета в спальню, так на диване он и лежал. Поставили зеленые ширмы, повесили на окнах плотные занавески – больно было глазам от света.
Пришла из бань сторожиха-банщица Анна Ивановна, которую всегда отличал отец, говорил: «Вся-то, Аннушка, чистая ты, вся светлая». Она была совсем молоденькая, приятная, с лица белая-белая, высокая, ласковая. Ходила очень чисто, в белом платочке и светлом ситце. Муж ее был в солдатах, особенных «гвардейских». Она была очень добрая, тихая; говорила певучим голосом, не спеша, как-то раздумчиво. Горкин ее уважал за примерное поведение и богомольность. От нее – говорила Сонечка – «будто тихий свет». Когда она проходила близко – пахло приятной свежестью, чистым ситцем, березкой, – свежим и легким «банным». Говорили, что она «несет горе неутешное»: первенький у ней помер, по третьему годочку, забыть не может, а горя не показывает, не плачет.
Помню, было это на Петров день.
Приехали родные, обедали в саду, чтобы больного не тревожить. И в саду-то говорили тихо. Приходит Маша и говорит, что пришла Анна Ивановна, хочет что-то сказать, а в сад идти не хочет. Я побежал за матушкой: любил, когда приходит Анна Ивановна. Она приходила, когда из бань приносили «большую стирку». И всегда приносила нам чего-нибудь деревенского: то охапку гороховой зелени со стручками, то аржаных лепешек, сухой лесной малины… И теперь принесла гостинчику: лукошко свежего горошку и пучок бобов. Сказала ласково, пропела словно:
– Бобиков сладких, сударик, покушайте… поразвлекетесь малость.
Была она теперь не такая светлая, как всегда, а скучная, «болезная», – Горкин ей так сказал. Пришла с узелком, где у ней было самое нужное, для себя. Пришла надолго, просила дозволить ей походить за больным Сергей Иванычем, потрудиться. Матушка ей обрадовалась. За отцом сначала ходила Маша, но у ней все из рук валилось: откладывалась свадьба ее с Денисом, и она все забывала и путала. Отец попросил, чтобы был при нем Сергей-катальщик, очень сноровистый, его любимец. Сергей весело делал все, шутил веселыми приговорками, но руки у него были хваткие, сильные, и дня не проходило, чтобы он чего-нибудь не сломал или не разбил. Старался переворачивать вежливо и всегда делал больно – пальцы такие, чугунные. И вот Анна Ивановна все узнала и пришла.
