17
Дома Петя не пошел в спальную к жене. Рябая маленькая Дюрова хворала, и... близок был, верно, ее час. Он сразу же засел за рамочку. У него была чудесная рамочка, а картинка в рамочке - дрянь. Вот он вынул картинку из рамочки. С утра он и засел, и перерисовал карандашный портретик акварелью на кость, довольно порядочно. Вделал в рамочку, принес на репетицию. Тут его встретил приятель его, Григорьев 2-й, Петр Иваныч, выжига и пьяница, но добрый малый. - Что у тебя? - спросил он. - Да ничего, портретик, - ответил Петя небрежно. - А ну-ка покажи, - сказал Григорьев 2-й. Взглянув на портретик, он долго смотрел на Петю, так что Пете даже стало неприятно. - Ты мужик добрый, - сказал Григорьев 2-й, - а глуп, - и Петя удивился. Тогда Григорьев 2-й сказал: - Глуп. Потому что, если поднести, он за эту штуку червонцев десять прислать может. Они ж ни на волос художества не понимают. - Нет, - сказал Петя, отчасти обидевшись, - не стоит, чего там. - Ну, если ты сам не хочешь, - сказал Григорьев 2-й, - так я, так и быть, пособлю. Я подам Сухтелену в театре, а он его и покажет принцу. Он взял у Пети из рук портретик, так что тот даже испугался несколько, как бы не присвоил Григорьев 2-й портрета. Но Григорьев хоть и был выжига, но добрый малый. Он так и устроил. Подошел к Сухтелену, когда тот пил шербет, и вручил портретик. Тут же Сухтелен отдал принцу, и все персияне стали изумляться. Григорьев 2-й сразу же побежал за кулисы. - Ну, - сказал он, - сделано дело. Только, чур, уговор дороже денег: как пришлет тебе принц червонцы, половина тебе за работу, половина мне за хлопоты. Петя пожалел, что сам не отдал. Заметив это, Григорьев 2-й его приободрил: - Тут ведь, голова, работа ни при чем. Если б работа у тебя осталась, так что бы ты с нею стал делать? На стенку бы разве повесил. Да и работа, знаешь, не говоря худого слова... Петя из гордости, чтоб не ронять себя, не возразил. Два дня прошли, и Григорьев 2-й пришел к Пете: - Ну что, брат, ничего еще не прислали? - Нет, - ответил неохотно Петя. Григорьев 2-й озаботился: - Работа, главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит... Регулярно, как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й каждые два дня. - Ну что? Все еще нет? - Ннет... - Да ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь. Не поверил бы с твоей стороны. - Честное слово, - говорил Петя. - Работа плохая, - убивался Григорьев, - так и не пришлют ничего. И Петя обижался. Но работа была вовсе не такая плохая. Дело в том, что принц Хозрев-Мирза заболел. Заболел он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью. Не все женщины были светские. Были еще девицы Безкжины, девица Фауцен и другие. Его на следующий день после "Кавказского пленника" посетил вице-канцлер Нессельрод, сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение. Пятьдесят пиявок в продолжение трех дней, Меркурий, шпанская мушка и другие лекарства не принесли ему облегчения. Тогда стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, и в неделю исчезло все, как рукой сняло. Как только это совершилось, - принц послал подарок в дирекцию театра на Петино имя. Григорьев об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете. Он имел вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал волоски на большой бородавке, которая была у него на подбородке. - Пришел подарок-то, - сказал он Пете. - Ну? - Вот тебе и ну. Табакерка. - Золотая? - спросил Петя живо. - Ну и что ж, что золотая? - ответил злобно Григорьев 2-й. - А делиться-то как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно. Тут Петя приосанился. - Нет, - сказал он, - не хотелось бы. Я сберегу ее на память. - А уговор? - окрысился Григорьев 2-й. - Мы пойдем к золотых дел мастеру, - благородно, но твердо сказал Петя, - он оценит ее, и я тебе половину выплачу. Тотчас и пошли в театр, получили табакерку и отправились в Большую Морскую. - Сюда? - спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку. - АН нет, не сюда, - ответил с торжеством Григорьев 2-й, - этот мастер тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком. Петя несколько огорчился. - Куда хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность. Немец-мастер взвесил табакерку. - Двести тридцать рублей ассигнациями, - сказал он равнодушно. - Эк какой, - сказал Григорьев 2-й, - мы ж не продавать ее, понимаешь ли ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену. - Двести тридцать, - сказал равнодушно немец. - Ин все триста стоит, - сказал Григорьев 2-й, - видно, что ты, брат, нечестный мастер. Во второй лавке русский мастер дал двести. - Подкупил ты их, что ли, - говорил озабоченно Григорьев 2-й. В третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят. - Ты, брат, Христа за тридцать Серебреников продал, я тебя знаю, ты мошенник, - сказал ему Григорьев 2-й. Четвертый и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят. - Подкупил, - говорил Григорьев 2-й, - не ожидал, брат, подкупил. И когда успел? Петя остановился. - Вот что, - сказал он с достоинством, - я этот портрет делал более из любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту лавку, и полно тебе алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь - воля твоя. Я б и сам, собственно, мог поднести портрет. Григорьев махнул рукой. - Мог, да не поднес. Мастер-немец посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят. - Разбой, - сказал Григорьев 2-й и побледнел, - ей-богу, разбой. Хлопотал, бегал, и нате, получай на здоровье восемь гривен ассигнациями. Профарфорил я! Ты хоть сам. Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если бы не я, ведь дрянь же портретик. Петя побагровел. - Извольте получить на будущей неделе свои восемьдесят рублей и прекратить немедля профанировать.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Разве знает Хозрев, что российский успех не пойдет ему впрок, что он слишком вскружит ему голову и что через пять лет, во время борьбы за престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым? И знают ли почетные караулы, расставленные у Тифлиса для отдания последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли они, кого они встречают?
2
Ночью были посланы люди к дому российского посольства, которое зияло дырами. В руках у них были фонари и заступы. Начальствовал ими Хосров-хан, шахский евнух. Русское правительство требовало выдачи тела Вазир-Мухтара. Хосров-хан велел копать ров. Вскоре обнаружились черные, полусгнившие тела и части тел. Их выбрасывали на поверхность рва, и они лежали рядом, похожие друг на друга, как будто под одним нумером изготовила их одна фабрика. Только у одних не хватало рук, у других ног, а были и вовсе безыменные, не имевшие названия предметы. Хосров-хан знал, как приступить к этому делу. Он не полагался на себя: он слишком мало видел Вазир-Мухтара, чтобы узнать его. Поэтому он прихватил с собою несколько знакомых армян-купцов, которые утверждали, что узнают Вазир-Мухтара. Они часто видели его в Тифлисе. Когда они говорили так, то воображали человека среднего роста, желтоватое лицо, синевыбритое, вытянутые вперед губы музыканта, глаза в очках. Но когда Хосров-хан и купцы наклонились над не имевшими названия предметами, когда фонарь осветил их цвет и состояние, они отшатнулись и поняли: ничего не узнать. Хосров-хан растерялся. Он велел рыть дальше, перейти на улицу и вскопать канаву. Предметы прибывали. В канаве нашли наконец руку не совсем обычную. Когда фонарь наклонился над нею, она ударила в него светящейся точкой. Хосров-хан вгляделся и увидел бриллиантовый перстень. Он велел отложить руку в сторону. - Аветис Кузинян, - сказал он старому купцу, - узнай теперь, пожалуйста, Вазир-Мухтара. Старый купец взял еще раз фонарь и снова обошел мертвецов. Вместе с ним ходили и другие купцы. - Невозможно узнать, - сказал один из них наконец, и все остановились. - Что же нам делать? - спросил Хосров-хан и сильно побледнел. Аветис Кузинян все еще ходил с фонарем и всматривался. Потом он подошел к Хосров-хану. Он был старый купец из Тифлиса, знавший, что такое товар и как его продают. - Тебе поручил шах отыскать Грибоеда? - спросил он евнуха по-армянски. И в первый раз прозвучало имя: Грибоед. - Так, значит, - продолжал старый Аветис Кузинян, - дело не в человеке, а дело в имени. Хосров-хан еще не понимал. - Не все ли равно, - сказал тогда старик, - не все ли равно, кто будет лежать здесь и кто там? Там должно лежать его имя, и ты возьми здесь то, что более всего подходит к этому имени. Этот однорукий, - он указал куда-то пальцем, - лучше всего сохранился, и его меньше всего били. Цвета его волос разобрать нельзя. Возьми его и прибавь руку с перстнем, и тогда у тебя получится Грибоед. Однорукого взяли, руку приложили. Получился Грибоед. Грибоеда положили в простой дощатый ящик. Его отвезли в армянскую церковь, там его отпели, и там он лежал неделю. Потом взяли тахтреван, наполнили два мешка соломой и установили ящик между двумя мешками, потому что нельзя вьючить ни лошадь, ни осла, ни вола только мертвым. И тахтреван тронулся. Повез его старый Аветис Кузинян и несколько других армян. Вазир-Мухтар был ныне другой: граф Симонич, старый, подслеповатый генерал на пенсионе, был извлечен из отставки и назначен Вазир-Мухтаром. Грибоедов снился по ночам людям. Нине он снился таким, каким сидел с нею на окошке ахвердовского дома. В шлиссельбургском каземате снился он другу молодости Вильгельму Кюхельбекеру, не знавшему о его смерти. Они ни о чем не говорили, и Грибоедов был весел. Катя вдруг задумалась в Петербурге, найдя его записку. Грибоед на арбе, между двумя мешками соломы, медленно и терпеливо ехал к Тифлису.
