никто не знал. А Васенька о Лауре к весне забыл, так как ему вскружила голову другая красавица – Джанки.
На экраны города перед Новым годом вышел индийский фильм «Новый Дели». Там было столько страстей, что, выйдя из кинотеатра на остановку трамвая, хотелось застрелиться. Вася посмотрел фильм семь раз и стал копить деньги на поездку в Новый Дели. «Я, ма, как приеду в Мадрас, сразу на киностудию, к директору: позовите Джанки, я из СССР».
После школы Вася надумал поступать в политех, так как был уверен, что Джанки живет в штате Мадхья-Прадеш, но, к счастью, в городе не было такого института. Зато город славился летным училищем, и Ольга Ивановна уговорила сына идти в летчики. Хоть еще несколько годков побыть вместе…«Военного скорее пошлют за границу», – привела она железный довод.
Васенька стал летчиком, и настали годы разлуки. Его направляли в разные концы страны, и отовсюду он присылал письма, начинавшиеся: «Милая мамочка! Опять очередь в ж/д кассы. Странно даже, я летчик, а разъезжаю по железке…».
В конце концов он попал в Индию. Зимой девяносто шестого отпраздновал там свое пятидесятилетие. Тогда еще пришло письмо, в котором сын удивлялся, что в 28-градусную жару индийцы греются возле костров, как солдаты у Смольного. Ольге Ивановне самой было впору погреться у костра. «Всю жизнь одна, всю жизнь одна… И внука нет», – эта мысль не оставляла ее.
Ольга Ивановна уснула, и ей снился Васенька в летной форме на слоне возле костра. А впереди его сидит внучек, с ясным личиком и озорными глазенками… Приснился как наяву далекий-далекий день, когда к дому привезли саженцы, топольки и сирень… Жильцы дружно вышли на воскресник. Ольга Ивановна с сыном посадили два тополька, прямо под окнами. Деревца быстро набирали рост, и «сыночек»(так она называла тополек Васеньки)опережал в росте и ее тополек, и все остальные. Она гордилась этим не меньше, чем успехами сына.
А когда Васенька улетел из дома, тополь заменил сына. Хоть раз в день Ольга Ивановна подходила к дереву и гладила рукой по шершавой, а местами удивительно гладкой коре. По стволу сновали вверх-вниз муравьишки, грелись большие серые мухи, красивые жирные гусеницы, складываясь и раскладываясь, отважно преодолевали открытое пространство. Ей в этот момент казалось, что она гладит Васеньку по голове, а тот сидит, притихший, и слушает ее рассказы о войне. О войне у нее почему-то было много светлых и даже веселых воспоминаний.
Тополь стал для Ольги Ивановны своеобразным передатчиком ее состояния– более тонким, чем письма или телефон. Она была уверена, что тополь доносит до Васеньки сказанное ею без малейшего искажения, а то, что она не сумела выразить словами, передает каким-то одному ему ведомым способом. Ночью она часто открывала окошко и вполголоса обращалась к «сыночку»: «Милый сыночек! Я сходила в магазин, полила цветы, убрала квартиру, сготовила еду, поела, почитала газеты, посмотрела телевизор… Смотри, как спокойно на небе!..»
Одно время на тополь повадилась лазить черная кошка. Она устраивалась в развилке и лежала часами, свесив лапы, как пантера. Ольга Ивановна поначалу беспокоилась, но потом перестала обращать на нее внимание. Лазит, и пускай лазит. Но через год ей показалось, что кошка часто стала смотреть в ее окно. Она открыла окно: «Ну, чего тебе?» Кошка встала, прогнулась, поточила когти и снова улеглась. «Ну, лежи, лежи». И тут Ольга Ивановна со смятением заметила, что у кошки открыт рот и видны язык и зубы. Как гроза в ночи.
Ольга Ивановна страшно боялась грозы, еще с детства, когда на ее глазах молния сожгла бабку Броню с края хутора. И сейчас молния заливала всё небо так густо, что страшно было смотреть, она задернула шторки и вдруг увидела, как тополь заслонил всё небо, расставив веером свои ветки и листья. «Милый ты мой сыночек! – зарыдала она. – Ты думаешь обо мне, ты защищаешь меня!»
Она иногда ловила себя на том, что ее диалог с тополем выглядит странно, но тут же успокаивала себя, что ничего нет странного в общении двух живых существ. «Я говорю с ним, он отвечает, дышит – ведь я слышу его слова и его дыхание!»
Однажды Ольга Ивановна вышла из подъезда, и в глаза ей ударил белый цвет– изрядный кусок почерневшей от времени коры был содран, и обнажившийся ствол белел, как кость! Ольга Ивановна невольно отшатнулась. Ей сделалось плохо. Потом она достала в питомнике специальную мазь и, причитая, покрыла ею рану.
И в ту же неделю тянули кабель, и ее тополь спилили. Хорошо, оставили «сыночка».
* * *
«Неужели и в этом году не приедет? И не пишет уже сколько». Вместо писем приходят телеграммы: «Нахожусь Энске здоров вернусь напишу Василий». Деньги приходят, но от них делается пусто внутри.
Как-то сын приехал в отпуск с женщиной, милой, но уже под сорок, и всего на два дня.
– А потом?
– Путевки взяли в Домбай. Семенов рекомендовал. На обратном пути к тебе заедем.
– Зачем лишние траты? Вы уж сразу билеты до дома берите.
– Мне, ма, Светку всё равно завезти надо в Москву. Там у нее семья.
Два дня Ольга Ивановна крепилась, чтобы не сорваться, а на прощание перекрестила и поцеловала их обоих в лоб, как покойников.
С каждым годом встречи с Васенькой давались ей всё тяжелее. Чем дольше была разлука, тем сильнее сжигало время, как огнем, ненужный мусор мелкого, надрывного общения.
В первый день они, конечно, бывали счастливы. Васенька разоблачался, переодевался в трико и майку, усаживался за стол и под ее взглядом, переполненным любовью, уминал несколько тарелок, сковородок, чашек домашней еды. Она суетилась, подавая всё новые и новые блюда, подливала винцо (дома он потреблял только «сухонькое»), расспрашивала и, не слушая ответы, задавала всё новые и новые вопросы про службу, карьеру, дальние страны. О личной жизни в первый день она никогда не спрашивала. День длился вечность и пролетал как миг.
А уже на другой день Вася с утра собирался к старым друзьям, обзванивал их, договаривался о встрече, молчал, соображая что-то, хмурил брови, вздыхал под ее настороженными взглядами и часов в пять уходил, чмокнув в щечку: «Не волнуйся, мамуль». Он уходил, а она думала: «Еще день прошел».
От друзей он приходил крепко выпивший, отяжелевший, с мыслью, что уже устал от отдыха и что пора возвращаться на службу. Утром он долго отсыпался и болел. В обед, похмелившись и похлебав борща, вновь обретал довольный вид и, балагуря, рассказывал ей о вчерашнем вечере и о том,
