- Как так в пол?
- В вагонный пол. Вагон был не международный, попроще... Мы пропильчик сделали в полу. Так называемый лючок. Значит, на ходу поезда спускаешь туда ноги, руками за край лючка держишься и постепенно опускаешься ровно спиной к шпалам. Но ровно нужно. А то, если перекривишься, что-нибудь оторвет. Башку свободно может оторвать. Ну, так опускаешься, опускаешься, а потом хлоп на шпалы. И лежишь ровненько-ровненько. Ну, конечно, легкие ушибы, это всегда получишь.
- Интересно, - сказал начальник, - я в шестнадцатом году из вагона убойной в окно прыгал. Покалечился.
- Небось не разделись, - сказал Жмакин.
- Не разделся, - несколько виновато сказал начальник. - А надо было раздеваться?
- Ясное дело, - сказал Жмакин, - обязательно надо. Решетка куда была вывернута, внутрь или наружу?
- Внутрь.
- Конечно, крючки получились. Сразу вы и повисли. Раз такое дело, прыгать надо вперед, с ходу, а не с крючка. Хорошенькое дело одетому в окно прыгать. Рассказать - никто не поверит. А вы, между прочим, за что сидели?
- Между прочим, за царя.
Жмакин слегка смутился: вопрос был явно бестактный, но человек, которого Лапшин называл Алексеем Владимировичем, нисколько не обиделся. Он о чем-то думал, перелистывая страницы в папке. Потом отрывисто спросил:
- Кто такой вам, Жмакин, Корчмаренко?
- Отец жены. Между прочим, учтите, я с ней не зарегистрирован, но считаю, между прочим...
Вот привязалось это "между прочим". Вечно к нему привязываются лишние слова.
- А Дормидонтов?
- Товарищ Корчмаренко. И он и Алферыч - члены партии, - облизывая пересохшие губы, сказал Жмакин. Он уже догадывался, что там в папке есть бумаги, подписанные друзьями Корчмаренко. - Петр Игнатьевич человек видный, положительная личность.
- Алферыч, - это, по всей вероятности, Алферов?
Жмакин кивнул головой и для убедительности произнес:
- Точно.
Он едва еще раз не сказал "между прочим", но в последнее мгновение спохватился и только издал коротенькое "мэ".
- Значит, отбывать срок не желаете?
- Нет, - сказал Жмакин, - переутомился. Я за свое хлебнул, сейчас хочу на светлую дорогу жизни выходить и участвовать в строительстве нашего будущего.
Эту довольно-таки книжную фразу он произнес, не обдумав ее заранее и совершенно искренне. Она складывалась в нем все эти длинные, трудные, иногда мучительные дни. И в конце концов как бы впечаталась буквами где-то в его мозгу, а быть может, в душе. И ни Алексей Владимирович, ни Лапшин не удивились этим словам - так просто и даже с какой-то горечью они были сказаны.
- Ну что ж, участвовать так участвовать, - сказал начальник и поднялся. - Попытаемся, доложим...
"Значит, это еще не все?" - подумал Жмакин.
Видимо, это было еще не все. Наверное, существовал кто-то главнее этого начальника с его худым, утомленным лицом, с его черно-рубиновыми знаками различия на алых нашивках, с его орденами и значком Почетного чекиста.
- Ладно, вы погодите, Жмакин, - велел Алексей Владимирович, - мы тут с Иваном Михайловичем потолкуем...
Жмакин закрыл за собою дверь. Альтус прошелся по кабинету из угла в угол, потом быстро взглянул Лапшину в глаза и отрывисто сказал:
- Трудно, Иван Михайлович. Очень трудно.
- Трудно! - спокойно ответил Лапшин.
- А? - на мгновение задумавшись, не расслышал Альтус.
- Подтверждаю - трудно. А тебе еще труднее, Алексей Владимирович. Неизмеримо труднее.
- Труднее не труднее, - слабо усмехнувшись, но с досадой в голосе произнес Альтус. - Не суть оно важно. Важно другое! Что о нас наши дети думать станут? Ужели не разберутся, что нас какими Дзержинский воспитал, такими мы...
Он помолчал и добавил:
- Такими мы и умрем. Как считаешь?
- Точно так и считаю, Алексей Владимирович. Только зачем же умирать?
- А это обстоятельство не от нас с тобой зависит. Пойдем?
Они еще взглянули друг другу в глаза без улыбки, серьезно, взглянули молча - два человека, совершенно понимающие друг друга, привыкшие понимать один другого и уверенные в том, что никогда не ошибутся в этом взаимопонимании.
Потом Альтус взял папку с жмакинским делом и быстро пошел вперед. В приемной, кивнув на дверь напротив и как бы не заметив Жмакина, сидящего на стуле, Алексей Владимирович спросил у адъютанта: "У себя?" - и исчез, словно в большом шкафу, в странном, черном предбанничке - так показалось Алексею Жмакину. Лапшин, покуривая, сел неподалеку от Жмакина, невесело подмигнул ему и взглянул на большие стенные часы. Было без десяти час пополуночи. А обратно появился Альтус из странной черной двери около двух. Он был очень бледен, глаза его неприятно поблескивали, странный, словно чужой или приклеенный круглый румянец горел на щеках. И бледные губы его дернулись, когда, протягивая Лапшину папку, он сказал сухо:
- Будь здоров, Иван Михайлович. Резолюция наложена.
На мгновение задумавшись, он помолчал, потом повернулся к Жмакину и, светло и пристально глядя на него, произнес:
- Что ж... выходите, товарищ Жмакин, на светлую дорогу жизни. Все, что в наших с Иваном Михайловичем силах, мы сделали, теперь сами карабкайтесь! Желаю, тезка!
Дверь в кабинет Альтуса закрылась. Жмакин и Лапшин быстро спустились вниз, сели в машину, Иван Михайлович включил зажигание и с места нажал на педаль акселератора.
- Что это вы будто расстроены? - спросил Жмакин. - А, товарищ начальник?
- Тебя к Криничному подкинуть? - не отвечая на жмакинский вопрос, спросил Лапшин.
Большие его руки в черных кожаных перчатках лежали на баранке руля, и Жмакин представил себе, как он будет вот так же сидеть на шоферском месте, но не в легкой пассажирской машине, а в тяжелом большом грузовике, как перед ним будет тянуться длинная, черная, без огней дорога и как после тяжелого пути он вернется в гараж, кинет рукавицы, закурит и скажет каким-то своим будущим товарищам, сипатым парням, которым и черт не брат:
- С этими дорогами, черт им батько!
Нечаянно он сказал эту фразу вслух, но Лапшин не удивился. У дома, в котором жили Криничные, Иван Михайлович притормозил и велел:
- Жди моего звонка. Дня через два, не позже.
- Ясно! - сказал Жмакин.
Покуда дворник возился ключом, Алексей смотрел вслед лапшинской машине и опять, в который раз, не понимал, что они все за люди - и Лапшин, и Криничный, и Бочков, и Окошкин - его бывшие "враги.
Потом немножко поговорил с солидным дворником, выкурил с ним "для баловства", как выразился дворник, папироску и осторожно позвонил в квартиру семь.
Как моют грузовики
Под вечер, свежевыбритый, приглаженный щеткой в парикмахерской под хорошего пай-мальчика, Жмакин сидел в кабинете у Лапшина и сворачивал самокрутку из голландского табака.
Табак был душистый, но слабенький, и Лапшин, немного покурив, сказал:
- Назад подарю. Хоть упаковка и роскошная, а силы в нем никакой нет. Я с малолетства люблю такой табак, чтобы душил. А это не табак. Баловство.
- А за границей, интересно, дамы трубки курят? - осведомился Алексей. Я, будучи ребенком, помню, видел картинку - сидит пожилая женщина и курит трубку. Некрасиво как-то... Но, возможно, это раньше было, а сейчас уже нет.
Иван Михайлович не знал - курят ли сейчас дамы за границей трубки - и ничего Жмакину ответить не смог. Еще покурили, помолчали, потом Лапшин крепко прижал окурок в пепельнице и сообщил:
- Завтра встанешь на работу. Вернее, послезавтра - завтра оформишься. В большой гараж тебя определим, и начальником там старый мой товарищ Егор Тарасович Пилипчук. Вот он этот табачок мне из США нынче в подарок привез. Умный человек, будет тебе у него неплохо. Практической езде, то есть вождению автомобиля, тебя там подучат. Права получишь...
- А они меня не будут подозревать, что я ихний гараж обкраду?
- Не обкрадешь.
- Значит, доверяете?
- Доверяем, Жмакин.
- Странное дело, - усмехнулся Алексей. - То мне Корнюха доверял, нынче вы с товарищем Пилипчуком, а пару дней назад большой начальник Алексей Владимирович. Опять же Криничный. Прихожу тогда к нему на квартиру, он сам спит, как божий ангел, а пистолет возле на столике валяется. Это как доверие или проверка?
- Брось ты, Алеха, психологию разводить, - сказал Лапшин. - Ты мне ответь по делу. Подходит тебе гараж?
- Другого ж ничего нету?
- В Арктику я тебя послать не могу, - прохаживаясь по кабинету, говорил Лапшин. - Покуда не тот ты еще человек. Директором завода тебя навряд ли назначат по причине малограмотности и недалекого прошлого...
- Анкетой меня, между прочим, попрекать не надо. Я и сорваться могу по своему характеру, несмотря на все ваши поручительства.
- Опять грозишь?
Жмакин тихо улыбнулся:
- Это по привычке, - сказал он. - Сами знаете, Иван Михайлович, очень наши ребята любят из себя психов корчить. Я такой, я - особенный, хризантема, недотрога, у меня психика поломатая...
