Итак, Шерамур — герой брюха; его девиз — жрать, его идеал — кормить других; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.
Начинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.
Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo.[26] Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел «некто» и требует, чтобы monsieur вышел к нему — на лестницу.
Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:
— Кто это такой и что ему нужно?
— Я думаю, это некто из ваших, — отвечал француз.
— Это мужчина или женщина?
— Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.
— Так попросите его сюда.
— Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.
— Разве он пьян?
— Нет; он… раздет.
На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.
Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменился: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться «от неистовой страсти».
Nemo подошел к незнакомцу и спросил:
— С кем я имею честь…
— Никакой нет чести, — отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.
— Что же вам надо? — спросил он гостя.
— Имею дело.
— Так войдите в комнату.
— У вас нет никого?
— Никого.
— Могу.
И незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:
— Нет ли у вас работы?
— Работы!
— Да, нет ли у вас какой работы?
— Да какая же у меня работа?
— Разве я знаю, какая?
— Вы мастеровой?
— Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.
— Это правда.
— Так я переписывать.
— Но теперь я ничего не пишу.
— Вот как! Значит — сыты.
Он встал и, немного насупясь, добавил:
— А деньги есть у вас?
Хозяин невольно посторонился и спросил:
— Что это значит?
— Значит, что я три дня не жрал.
— Сколько же вам нужно?
— Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.
— Извольте.
Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.
— Здесь больше, — сказал тот.
— Это все равно.
— Да, разумеется, — вы сдачи получите.
С этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся рейтузы и под блузою нет рубашки.
Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.
— Это, — говорят, — Шерамур.
— Кто он?
— Неизвестно.
— Во всяком случае он русский.
— О да! русский, у него какая-то таинственная история.
— Политическая?
— Кто его разберет! но, кажется, политическая.
— По какому делу он сюда сбежал?
— Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом — сомневаюсь.
— Он не сумасшедший?
— Разве с точки зрения доктора Крупова.
— И не плут?
— Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.
— Каким образом?
— Он занял у вас денег?
— А вы почему так думаете?
— Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.
— Я ему очень мало дал.
— Все равно: он принесет.
— Я этого вовсе не требую.
— Мало ли что! А вы если хотите у него заискать, то сведите его пожрать.
— Он не обидится?
— Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.
На другое утро спит Nemo и слышит:
— Проснитесь!
Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и проговорил:
— Получайте.
— Что это?
— Три франка сдачи.
— Присядьте, — я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать.
Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:
— Могу.
Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.
Было ли это все правда, или только отчасти, — это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает «такого барина». За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир — такой пир, который можно было бы назвать «пиром Лазаря». Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них «пир Лазаря».
Он отдал все эти деньги Танте и велел ей «считать», пока он проест.
С того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou[27] и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что все съедено.
Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина. Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:
— Буде!
С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось «жратвою» у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу всё новые странности этого Каинова сына.
Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить, — это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно — сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время — во дни и в нощи.
Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает:
— Это что?
— Одеколон.
— Зачем нужен?
— Обтираюсь им.
— Гм! Обтираетесь. Разве прелое место есть?
— Нет; прелого места нет.
— Так зачем же такая низость!
— Кому же это вредно?
— Еще и спрашиваете: лучше бы сами пожрали да другого накормили.
