Они сели у подножия одного из столбов, лицом к широкой равнине. Склон густо усеяли зеленые холмики мертвых, расположенные не рядами, а как попало, так что казалось, что под землей им неудобно и тесно. Узкая дорога вилась среди рисовых полей, исчезала вдали. Маленький мальчик проехал домой, усевшись на шее у буйвола, три крестьянина в широкополых соломенных шляпах протрусили мимо, сгибаясь под тяжестью огромных тюков. После дневной жары лицо здесь приятно ласкал ветерок, и необозримый простор вливал в измученное сердце покой и грусть. Но Китти не могла забыть про мертвого нищего.
– Как вы можете болтать, смеяться и пить виски, когда вокруг вас все время умирают люди? – спросила она неожиданно.
Уоддингтон не ответил. Он повернулся, поглядел на нее и, положив руку ей на плечо, сказал очень серьезно:
– А знаете, здесь не место для белой женщины.
Она искоса взглянула на него из-под длинных ресниц, и на губах у нее мелькнула тень улыбки.
– Я бы сказала, что в таких условиях место жены – рядом с мужем.
– Когда я получил телеграмму, что Фейн едет с женой, я удивился. А потом подумал, что вы, может быть, работали медицинской сестрой и это для вас обычное дело. Я ожидал, что вы окажетесь одной из тех мегер, что тиранят вас, стоит только угодить в больницу. Я просто глазам не поверил, когда вошел в ваш дом и вижу – вы там сидите и отдыхаете, такая хрупкая, бледная, усталая.
– Вряд ли я могла выглядеть здоровой и бодрой после девяти дней в дороге.
– У вас и сейчас вид хрупкий, бледный, усталый и, уж не посетуйте на меня, бесконечно несчастный.
Китти вспыхнула, но заставила себя рассмеяться.
– Мне очень жаль, что выражение моего лица вам не нравится. А вид у меня может быть несчастный только потому, что мне с двенадцати лет внушали, что у меня слишком длинный нос. Но лелеять тайное горе – это очень выигрышная поза, вы представить себе не можете, сколько очаровательных молодых людей пытались меня утешить.
Ярко-голубые глаза Уоддингтона были обращены на нее, и она поняла, что он не поверил ни единому ее слову. Ну и пусть, лишь бы делал вид, что верит.
– Я знал, что вы замужем еще не так давно, и решил, что вы с мужем безумно влюблены друг в друга. Что он звал вас с собой – в это я не мог поверить, но, может быть, вы сами наотрез отказались отпустить его без себя.
– Это очень правдоподобная версия, – уронила она.
– Да, но неправильная.
Она ждала продолжения, опасаясь того, что еще он может сказать – в его прозорливости она уже убедилась, знала, что высказывать свои мнения он не стесняется, – но сильно было и желание, чтобы он говорил о ней.
– Я не допускаю и мысли, что вы любите мужа. По-моему, он вам антипатичен. Очень возможно, что вы его ненавидите. В чем я уверен, так это что вы его боитесь.
Она отвернулась. Не собирается она показать Уоддингтону, что его слова могут больно задеть ее.
– Сдается мне, что мой муж вам не очень нравится, – съязвила она.
– Я его уважаю. Он умен и с характером, а это, поверьте, весьма необычное сочетание. Чем он здесь занят, вы, вероятно, не знаете, ведь он, как я подозреваю, не склонен посвящать вас в свои дела. Если возможно, чтобы один человек положил конец этой злосчастной эпидемии, он это сделает. Он лечит больных, наводит в городе чистоту, пытается обеззараживать питьевую воду. По двадцать раз в день рискует жизнью. Полковника Ю он так прибрал к рукам, что тот предоставил ему солдат в полное распоряжение. Он даже городского голову взбодрил, и старик пытается кое-что предпринимать. А монахини в нем души не чают, для них он герой.
– А для вас нет?
– Строго говоря, ведь это не его работа. Он бактериолог. Никто не заставлял его сюда ехать. И не кажется мне, что им движет сострадание ко всем этим умирающим китайцам. Уотсон был не такой. Тот любил людей. Хоть он и был миссионером, для него и христиане, и буддисты, и конфуцианцы были просто люди. Ваш муж не потому здесь находится, что его беспокоит, как это сто тысяч китайцев умрут от холеры, и не потому, что хотел послужить науке. Почему он здесь?
– Вы его спросите.
– Мне интересно видеть вас вместе. Иногда я гадаю, как вы ведете себя наедине. При мне вы играете комедию, и очень плохо играете, черт подери. Если это лучшее, на что вы способны, ни вам, ни ему и тридцати шиллингов в неделю не положат в гастрольной поездке.
– Не пойму, о чем вы, – улыбнулась Китти, хотя уже знала, что ее показная фривольность его не обманывает.
– Вы красивая женщина. Странно, что муж никогда на вас не смотрит. Когда он к вам обращается, у него и голос становится чужой.
– Вы думаете, он меня не любит? – спросила она тихо и хрипло, вдруг отбросив легкомысленный тон.
– Не знаю. То ли вы ему так противны, что он не может к вам подойти без содрогания, то ли он сохнет от любви, которую по каким-то причинам считает нужным скрывать. Я уж спрашивал себя, не в порядке ли самоубийства вы оба сюда приехали.
Китти еще во время эпизода с салатом заметила, как удивился Уоддингтон и как испытующе потом оглядел их.
– По-моему, вы придаете слишком большое значение нескольким листикам латука, – пошутила она и тут же встала. – Пошли домой? Вы наверняка соскучились по стаканчику виски с содовой.
– Вы-то, во всяком случае, не героиня. Вы напуганы до смерти. Вы уверены, что не хотите отсюда уехать?
– А вам какое дело?
– Я бы вам помог.
– Неужели выражение тайного горя, написанное на моем лице, и вас покорило? Взгляните на мой профиль, нос-то длинноват.
Он задумчиво поглядел на нее, и в его ярких глазах светилась лукавая насмешка, но рядом с ней, как тень, как отражение дерева в реке, у которой оно растет, была удивительная доброта. У Китти даже слезы на глаза навернулись.
– Вы не можете уехать?
– Не могу.
Они прошли под раскрашенными воротами и спустились с холма. Подходя к дому, опять увидели труп нищего. Уоддингтон взял ее под руку, но она высвободилась. Остановилась.
– Ужасно, правда?
– Что именно? Смерть?
– Да, все остальное кажется таким мелким, пошлым. Он и на человека не похож. Смотришь на него, и не верится, что когда-то был живой. А ведь еще не так давно он мальчонкой
