. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И как-то само собою так вышло, что миром стали править пять стариков: Никита Фролов, Евлахов Андрей, Акишин Иван, Патрашкин Пров, самый зажиточный на селе, и церковный староста, Матвей Кондратьич, слегка припадающий на левую ногу.
IV
Обогнувши город слева, по старой перекопской дороге, каретка ехала плавно, четко стуча мотором, чуть покачиваясь на тугих рессорах.
Ту матерински ласкающую благодать земли, которую люди чувствуют во всю ширь и глубь только в летних полях, когда хлеба кругом, уже начиная желтеть, волнуются тяжко и сыто, — чувствовали каждый по-своему и эти шестеро убегавших.
Правда, осторожный еврей из Каменца, когда проезжали невдали от Сарабуза и пришлось пересекать евпаторийскую ветку на полустанке, предлагал попытаться устроиться на поезде здесь, бросив свою машину, но так как грузин поддержал еврея, то латыш упрямо решил ехать дальше на форде хотя бы до самого Мелитополя, не только до Перекопа, и опять пригрозил кожаному человечку наганом.
Остальные даже не думали: за них решила всесильная детская жадность к простору, к свободе, к ласке земли под теплым солнцем… Проснулось детское, но разве знают дети, что такое опасность! Да и какая опасность может почудиться в колдовской летний день!.. Именно эти-то тихие поля и казались гораздо более безопасны, чем рельсы и поезд: никакой шорт не будет гнаться за маленькой кареткой и бросать в нее бомбы. Деревни же, через которые пришлось проехать, были мирны, и хотя вынимались на всякий случай револьверы, когда мелькали улицы, но улицы эти везде почти были пустынны, и только собаки вели себя, как все собаки на земном шаре: страстно лая, стаями гнались за кареткой, потом отставали, чихали от пыли и гари, терли лапами носы и умолкали.
Машина работала неутомимо, и, уклонившись по исторической дороге круто в степь, вдаль от всяких рельсовых путей, все стали чувствовать себя так, как в открытом море: мы и никого больше… чуть повыше — небо, чуть пониже земля, а мы — в середине.
Даже остановились, отъехав верст двадцать от полустанка. Правда, нужно было что-то сделать над машиной, но не мешало и радостно оглядеться кругом и размяться.
Студент, любивший в детстве снегирей и зимние березы, пеночек и кусты крыжовника, успел сорвать десятка два васильков и куколя и, вертя их в руках, говорил шутливо:
— Эка история!.. Красивые цветы, и растут они рядом, а сложить вместе — дико: розовые с синим — никак не вяжется… И не пахнут… Я, когда мальчишкой был, любил в Девичинский лес ходить за ландышами… Во-о какой веник приволокешь!.. Был там какой-то бабий скит, в лесу, в дубовом, — потому и лес Девичинский… Как раз напротив, для пущей веселости этих баб, через речку, был лес Архиерейский, — монахи там кое-какие жили… А то еще есть у нас под Тамбовом Трегуляевский монастырь… Чудное название!.. Три монаха будто гуляли там в сосновом лесу, — в результате, конечно, монастырь… Смолой там здорово пахло!.. Костяника, грибы — волнушки, сыроежки, разная такая штуковина… Туда летом, бывало, на лодках едут по Ерику, потом по Коренной… В праздники, например, — весь Тамбов!.. В «Эльдорадо», в Трегуляев… Мастеровщина, чиновнички с ливенками!.. Так задували, — мое почтенье! Гимназисты, семинары… Семинары, конечно, голоса свои показывали… Оттуда ночью — пьяным-пьяно!.. И главное, ведь в перегонку!.. А речка узкая, — хлоп! — сцепились веслами, — весло пополам!.. Пой-дет ругня!.. К утру кое-как до Тамбова доберутся…
Говорил он не «Тамбов», как пишут, а «Танбов», как говорят все природные тамбовцы. Голос у него был мягкий, бархатный, рокочущий от крупного кадыка на шее, длинной и белой.
— А черногузы у вас там е? — справился, лучась карими глазами, полтавец. — Мабуть, черт мае?
— Аисты, что ли?.. Нет… у нас аистов нет.
— Эге! А у нас же их!.. Чуть дэ калюжа у полi, — там зараз и черногуз: жаб ловэ!
Латыш забрал в руку несколько колосьев пшеницы и считал зерна. Потом сказал, крутнув головою:
— Бо-ольшой урожай!.. У нас, в Латвии, немыслимый…
Потом ударил каблуком подкованных немецких ботинок в землю и еще глубже ударил в то же место, взял горсть земли на ладонь и всмотрелся, пригнув голову, втянул запах сыроватого чернозема и опять крутнул головою:
— Ну и земля тут!
— Яхши?.. Хороша? — спросил польщенный татарин.
— Сильная земля!
— Татарин пахал!.. Сколько… может, тыщу лет, я не знай, — татары тут жили.
Смотрел на всех победно, и глаза гордо сияли.
— Жили-то татары, а пахали, должно, наши: пленные, — вставил студент. — Ведь ваши татары крымские известные разбойники были! Они ведь даже и нашу губернию разоряли во время оно. Это, может, мой прапрадед у твоего прапрадеда в плену был да землю ему пахал! Вот как, скажи лучше!
И студент дружелюбно похлопал татарина по спине, а тот поднял брови, выпятил губы, пожал плечом:
— Почем ты знаешь?.. Зачем так говоришь?.. Не надо так говорить!
Но, видимо, был доволен, что не его прадед пахал тамбовскую землю.
Представляя свое, сказал латыш:
— У нас около городов в апреле месяце плохой очень воздух в полях: удобряют из ватеров.
— Отличное удобрение, что ж! — знающе отозвался еврей. — Вот в Китае, например, я читал, — то же самое… Конеч-но, чем народ… или лучше, так сказать, нация — культурнее…
— Тем она больше насчет ватеров понимает, — проворно закончил рязанец.
А Пааташвили, который уже облазил кругом машину, вставил в общий смех мрачно:
— Кушать хочу… Хлеба!
Дали хлеба ему и сами ели, и татарин сказал, нарочно коверкая слова:
— Маладэц, брат Кавказ!.. Ях-ши!.. Мидаль Советской власти тибе дадим!.. Краснаям доскам писать будим!.. Ях-ши!
Грузин с полным ртом ситника покосился на него, зло блеснув белками глаз, и презрительно передернул ноздрями.
Но татарин хотел поговорить с ним и спросил:
— А в ваших местах как пшеница?
— Нэт пшеница! — сердито и срыву отозвался грузин. — Хылопок… Вата-вата… Другом месте Грузия есть, — нашем нема… не хочу сеять… Псс… пышеница!..
И, желая, должно быть, полнее выказать свое презрение к ним ко всем, к этим шестерым комиссарам, и показать свое превосходство, добавил отчетливо:
— Мандарин есть, алимон есть, гранат…
— Эх, крымский виноград, говорили, сладок! — вздохнул рязанец. — Не дали, черти, и попробовать!
— О-о!.. Наш виноград! — поднял палец татарин.
— Таки и бессарабский наш тоже сладкий! — вспомнил еврей ночные молдаванские воза с фонарями. — Я-таки много его скушал!.. А вино наше бессарабское!.. Это ж… А?
И он попытался придать своему древнему трезвейшему костлявому лицу выражение лихого пьяницы и большого знатока вин и всех вообще сладостей жизни.
— Бес-сарабское?.. Кис-ля-тина! Дрянь! — покривился студент. — Тоже еще вино!
— Н-ну, уж если вам там, в вашем Тамбове, попалась одна кислая бутылка, то это ж совсем не значит! — защищал свой Каменец и соседнюю Бессарабию еврей.
— В Перекоп чумаки наши колысь по сiль iздылы, — неожиданно вспомнил полтавец. — Ось, побачимо, який такий Перекоп!
Но латыш проходил через Перекоп с отрядом, вступавшим в апреле в Крым, и сказал презрительно:
— Даже и смотреть нечего, товарищ! Сравнительно наш Тальсен — это столица.
И он протянул «Та-альзен», как называют этот заштатный городок местные жители, латыши и немцы.
Полевое солнце было так щедро на тепло и свет и так по-родному для всех травами пахло… Желтая песочница чиликала рядом и вздрагивала узеньким длинным хвостиком, готовая каждую секунду вспорхнуть и чиликнуть дальше. Была кругом та неторопливая творческая лень, та неслышность и в то же время полнота жизни, которую душа хорошо понимает только в детстве. И дальше в степь ехали с веселыми лицами.
Полтавец даже пел смешную песенку про какую-то Гапу:
Напысала Гапа Хвэсi,
Що вона теперь в Одэсi,
Що вона теперь не Гапа,
Бо на неi бiла шляпа,
И така на ней спiдныця,
Що сама кругом вертыця!
И всем заочно понравилась эта одесская Гапа, только рязанец справился, что такое «спiдныця» и как она может сама кругом вертеться, а студент решил, что Гапа была не иначе, как одесская балерина, и, сам улыбаясь этой догадке, выставив красивую белую шею с рокочущим кадыком, добавил:
— Ах ты, не хватает нам сейчас этого бабьего элемента!.. Совсем не модель без баб ездить!.. Ши-карно бы мы с какой-нибудь Гапой катили!..
И толкнул коленом в колено сидевшего напротив татарина.
И потом все, даже черновекий еврей из Каменца, начали говорить о женщинах, так как все были здоровы, молоды, сыты, считали себя в безопасности и отдавались солнечной ласке и быстрому бегу машины.
Татарин даже показал всем карточку задорноликой блондинки с надписью: «От твоей Сашок» — и пояснил:
