ей показалось, что это затрубили мамонты.
Нечего было и думать, что она увидит его корабль. Сколько ни вглядывалась она, ничего, кроме стада мамонтов, заполнившего все небо, и черного грозного моря, она не видела. Лишь однажды, когда вскинулась молния — казалось, она прошла вначале по морю, а потом поднялась на небо и погасла, — Людмиле почудилась белая точка на воде. Может, это и был его корабль, маленький и одинокий перед буйным стадом мамонтов.
А потом хлынул дождь, южный, неудержимый. Он хлестал по резным листьям платанов, и они послушно подставляли свои лица под водяные струи, лишь изредка встряхиваясь, когда им было уж слишком мокро.
Она еще раз переоделась. Вначале, когда над платанами еще сияло солнце, она стояла у окна в своем любимом платье, ситцевом, с узором из разноцветных квадратиков. Потом, когда по небу разбежались стада мамонтов, и рано стемнело, она сбросила платье и надела капроновую кофточку цвета морской волны и черную юбку плиссе. Пошел дождь, и плиссе, конечно, уже не годилось. Пришлось надеть юбку-колокол, которую она не любила, но делать было нечего. На минуту настроение ее испортилось — все этот дождь и нелюбимая юбка! Потом она снова стала думать о нем, о том, с каким чувством он плывет к берегу и как трудно было ему в пути со своим огорчением.
Неожиданно для себя она подумала: «Ничего, вот буду настоящей морячкой, тогда…» Ей стало радостно от этих мыслей и в то же время стыдно их.
«Бесстыжая ты… Какая же ты бесстыжая, Митька!» — подумала она по-утрешнему. И ей весело стало от этих мыслей о самой себе, потому что все было ясно и просто в этом мокром и темном от дождя мире.
Прошел дождь, оттрубили мамонты. Под светом из ее окна блестели листья платанов, а его не было в сыром сумраке, в царстве влажных теней. И стало вдруг пусто и одиноко оттого, что она уже знала, что он не придет.
Она уже было разделась, усталая, разбитая вся, но вдруг поспешно стала вновь одеваться. Руки никак не попадали в рукава кофты. А потом куда-то запропастился крючок на юбке.
Она выбежала во влажную парную ночь.
Он стоял неподалеку от платана и улыбался ей навстречу. Сердце ее похолодело: как же это так получилось, что она не видела его в окно? Где у нее были глаза? Под таким ливнем стоять и ждать ее? Какое же у нее сердце, что не заболело, не подсказало? Беда-то какая, беда…
— Миша… — сказала она, задохнувшись от своей вины, жалости и любви к нему. — Что же ты?.. Как же ты?.. Пойдем скорее, пойдем… — Она схватила его за руку и потащила к своему дому, к своей двери. — Ты промок весь, до ниточки, до самой последней.
Миша, шурша плащом и размахивая большим тяжелым портфелем, с которым он всегда уходил по трапу на свой корабль, бежал за ней и все смеялся и смеялся. Ему было так хорошо оттого, что она встретила его. Он не успел сказать ей хотя бы слово, чтобы объяснить, почему опоздал, извиниться, успокоить ее, как они уже вбежали в подъезд. Он хотел остановить ее — шутка ли, ведь он еще ни разу не был тут, но не успел открыть рта, как они уже были на лестнице. И она тоже не успела даже подумать, почему его фуражка и плащ вовсе не потемнели от дождя, а были, как всегда, синие-синие, а пузатый портфель блестел явно не от воды, когда они уже стояли перед дверью на втором этаже. Она, волнуясь, отпирала дверь, не вспомнив даже строгий наказ матери о том, чтобы никто не переступал порог квартиры, кроме ее подруг, а о матросике и говорить, конечно, нечего. Торопясь, как назло, она перепутала все: отопрет один замок, запрет другой, а дверь как стояла, так и стоит перед ними, как броня. Мишка взял ключи, и дверь тотчас распахнулась. Они вбежали, обрадовавшись вначале полумраку коридора, а потом нежданно вспыхнувшему яркому-яркому свету, от которого вблизи ничего нельзя было увидеть, зато за окнами мир будто придвинулся к ним, у самых-самых стекол заблестели еще не обсохшие листья платана.
Они забежали на кухню. Митька велела ему оставить тут портфель, а самому отправиться в ванную и снять мокрую одежду. Но тут выяснилось, что одежда ни чуточки не промокла, и он хотел сказать почему, но не успел, так как Митька очень обрадовалась, что он сухой, и обоим опять сделалось весело. Они стали смеяться. Но вот он оборвал смех, притих, оглянулся, прислушался, и на его красивом лице с разлетными бровями отразилась растерянность, а потом и испуг:
— А где твоя мама? Где отец?
Ей были неприятны его растерянность и испуг: чего ему бояться, если она его за руку привела, но это чувство неприятности лишь чуть скребнуло ее по сердцу, но не ранило, и она опять засмеялась, сообщив как тайну, что отец и мама уехали на месяц в деревню. А он опять вроде бы растерялся от этого и, как-то нехорошо прищурившись, посмотрел на нее, что-то вроде выпытывая. И хотя это больнее, чем раньше, задело ее, но она тут же позабыла обо всем и, торопясь, стала рассказывать, какие чудесные носки она вязала сегодня и как ждала его, то и дело разгоняя с неба горластых мамонтов.
— Каких мамонтов? — не понял он.
— А вот отгадай! — Она запрыгала по коридору с ноги на ногу в своих новых модных туфельках, открыла дверь в первую комнату, которая была ее убежищем и в то же время гостиной. Тут стоял эллипсообразный столик. Из-под цветастой клеенки чуть не до пола свисали кисти вязаной скатерти. В углу стоял диван, а у окна маленький столик, ее столик. На нем стопками лежали уже ненужные учебники, тетрадки, гербарии луговых трав и коллекция бабочек в коробке под стеклом. Старательной ученицей была Митька… Она помнила и мамонтов, о которых слышала еще в четвертом. А то, что сравнила с ними тучи, это здорово. Фантазерка Митька…
4
Они сидели за столом и ужинали. За окном темная южная ночь. Листья платанов качались перед стеклами, будто плавали в светлой воде. Митька, успевшая переодеться в сарафанчик и пестрый передник с ромашками, быстро накрыла стол, благо что холодильник полон, — знала бы мама, как все пригодилось! Было все: и масло, и колбаса, и копченая скумбрия, и креветки. Креветки любил Миша. Бывало, когда они вместе забегали в кафе, он всегда брал к пиву креветки.
