И неудачная в глазах его работа вызвала в нем желание написать что-нибудь лучшее. Что-то в нем говорило, что он может это сделать — надо только упорно работать над своими вещами, отделывать их, добиваться правды и жизни…
Невзгодина потянуло к писанию. Он стал пересматривать свои рукописи, и одна из них показалась ему стоящей переработки. Тема интересная.
Невзгодин принялся было переделывать написанный рассказ, но вместо того стал писать заново. И новый совсем не походил на прежний.
Наконец рассказ был окончен вчерне, и Невзгодин стал переписывать рукопись. И снова исправлял и переделывал.
В это время, как-то утром, коридорный подал Невзгодину письмо.
Оно было от Маргариты Васильевны. Она передавала приглашение Аносовой участвовать в литературном чтении и просила поскорей съездить к Аглае Петровне за рекомендательным письмом к Измайловой и побывать у богатой купчихи. В приписке Маргарита Васильевна пеняла, что Невзгодин совсем ее забыл.
Невзгодин был раздражен, что его отрывают от работы, и довольно сухо ответил, что он, конечно, на литературном вечере участвовать не будет и удивляется, с чего это «великолепная вдова» зовет читать начинающего писателя. Что же касается до визита к Измайловой, то он поедет к ней через неделю. Раньше невозможно.
В конце третьей недели затворничества Невзгодина рассказ окончательно переписан два раза четким красивым почерком на четвертушках парижской синей бумаги и почти без помарок. Автор перечитывает рукопись. Ему кажется, что вышло недурно.
Радостный и веселый, словно бы он внезапно отделался от какой-то болезни или освободился от гнетущего обязательства, он бережно прячет рукопись и от чар фантазии возвращается в мир действительности. Он забывает всех своих героев, с которыми жил в течение трех недель, словно до них ему нет уж более дела, и только теперь чувствует, как он разбит и утомлен после долгой, непрерывной работы. Спина болит, нервы болезненно напряжены. И он доволен, как ребенок, что работа кончена, и жаждет отдыха, развлечения. Ему снова хочется знать, что делается на свете, и видеть людей.
Только теперь Невзгодин обратил внимание на обстановку, в которой он работал, не замечая ее… В его комнате грязь была невозможная. Повсюду пыль. Воздух спертый, пропитанный табаком. Письменный стол завален окурками… На полу сор и листы разорванной бумаги. Кровать не убрана.
«Скорее вон, на воздух!» — решил Невзгодин, удивляясь, как он мог не замечать всего этого свинства.
Он надавил пуговку звонка. Прошло добрых пять минут, пока явился коридорный Петр, молодой человек меланхолического вида, в засаленном сюртуке.
— Ну, Петр, окончил работу! — весело воскликнул Невзгодин. — Теперь можете прибрать. Видите, какая везде гадость.
— То-то грязновато. Да ведь вы сами приказывали не мешать. Я и не мешал. И, осмелюсь спросить, много вы получите за эти ваши сочинения?
— За то, что теперь написал?
— Так точно-с.
— Да думаю, рублей триста дадут.
— Это за писанье-то? — недоверчиво протянул Петр.
— Да.
— Так я бы, Василий Васильич, на вашем месте все сидел бы да писал. Деньжищ-то за год сколько!
— Попали бы в сумасшедший дом, Петр! — засмеялся Невзгодин. — Я вот три недели работал, и то спина болит. Почистите-ка мне ботинки да принесите воды.
Петр вышел и скоро вернулся с водой и налил ее в умывальник.
— Когда я уйду, вы уж, пожалуйста, хорошенько уберите комнату, Петр! — говорил Невзгодин, умываясь.
— Форменно уберу, как следует к празднику.
— К какому?
— А вы, видно, барин, за работой и забыли, что сегодня сочельник!
— И впрямь забыл…
— А кушать сегодня дома будете?.. Уже пятый час, а вы не обедали.
— Сегодня я вашей дряни не буду есть. Сегодня я кутну, Петр, и пообедаю где-нибудь в порядочном трактире по случаю окончания работы… А что же ботинки?
Петр взял ботинки из-под кровати, обтер пыль и проговорил:
— Чищены, Василий Васильич… Блестят… Так вы говорите — триста рублей?
— Другие и больше получают…
— За такую легкую работу? Сиди да пиши!
— Попробуйте-ка… А у меня был кто-нибудь за это время?
— Только вчера одна дама спрашивала. Не допустил, как вы приказывали. Сказал: сочиняют, мол.
— Спасибо, что не пустили, только вперед говорите просто, что занят… А карточки дама не оставила?
— Нет-с. Если опять придут, принимать?
— Примите.
Невзгодин кончил мыться и, утирая лицо, кинул вопрос:
— А дама старая или молодая?
— Средственная, но только очень видная. И фасонисто одетая.
— Худощавая? Блондинка? — спрашивал Невзгодин, предполагая, что заходила Маргарита Васильевна.
— Нет-с. В полной комплекции, как следует, и брунетистая… С пинснетом…
— Странно. Кто бы мог быть?
Петр, любивший-таки поболтать, стоял у притолоки и посматривал, как Невзгодин одевается.
Он недоверчиво усмехнулся словам Невзгодина и промолвил:
— Очень даже бельфамистая дама, Василий Васильевич.
И, помолчав, прибавил уверенно:
— Они беспременно вскорости придут.
— Почему вы думаете?
На длинноносом, прыщеватом лице долговязого коридорного мелькнула тонкая улыбка, и он значительно ответил:
— Хоть я и необразованного звания человек, а кое-что, слава богу, могу понимать, Василий Васильич. Барыня очень настоятельно желала вас видеть и выспрашивала, когда вы можете принять и, вообще, по какой причине не принимаете и здоровы ли. Обстоятельно выспросила.
— Что же вы сказали?
— Сказал: никуда, мол, не выходит и все сочиняет, а когда примут, неизвестно. Как, мол, окончат сочинять.
— А она?
— Усмехнулась. Ежели без вас придут, как обнадежить, Василий Васильич?
— Скажите, что завтра утром до двенадцати я дома.
— Слушаю-с. А из пятьдесят второго номера актерка сбежала! — доложил Петр, почему-то сообщавший Невзгодину обо всех событиях в «Севилье».
— Как сбежала?
— Очень просто.
— В чем же это ваше «очень просто»?
— За два месяца не заплатила и… тю-тю. Довольно даже ловко… и с чемоданами. А хозяин озлился — беда! Ищи-ка, сделай одолжение! — говорил Петр, по-видимому, сочувствовавший «актерке», помогая Василию Васильевичу надеть пальто.
XXIII
С видом счастливого школьника, вырвавшегося на свободу, вышел Невзгодин из своей грязной комнаты.
Ему было как-то весело и легко после усидчивой работы. Впереди предстояла близкая получка гонорара, а пятьдесят рублей, бывшие у него в кармане, и незаложенные золотые часы вполне поддерживали бодрое настроение духа такого богемы по натуре, каким был Невзгодин. Он глядел на будущее без страха и боязни и не особенно думал о каких-нибудь постоянных занятиях, надеясь, что писательство, если пойдет удачно, его прокормит… Много ли ему надо?
Он беззаботно насвистывал какой-то мотив, предвкушая удовольствие побыть на людях, как вдруг из-за поворота коридора показалась высокая полная женская фигура и шла прямо на него.
— Та самая, что были вчера! — не без торжества шепнул Петр, следовавший сзади.
Невзгодин остановился, перестал свистать и вглядывался в приближавшуюся барыню, которая так очаровала Петра.
В полутьме коридора он не мог разглядеть ее лица, но в ее высокой полноватой фигуре и особенно в походке, слегка переваливающейся, было что-то близко знакомое.
— Вы меня не узнали, Невзгодин? — произнесла дама, приблизившись к нему и протягивая с товарищескою бесцеремонностью руку в черной лайке… — Окончили сочинять, как выражается ваш Лепорелло? Надеюсь, пожертвуете мне несколько минут. Я к вам по делу и очень рада вас видеть! — мягко прибавила она.
С первых же звуков этого твердого, уверенного и несколько резковатого голоса, в котором едва слышна была веселая, покровительственно-ироническая нотка, Невзгодин узнал свою жену.
Он не испытывал ни малейшего неприязненного чувства при виде этой, когда-то очень близкой ему женщины, с которой так легкомысленно сошелся, пленившись под влиянием хандры и одиночества на чужбине ее рассудительностию, практичностию, упорным трудолюбием в занятиях наукой и — главное — здоровой, свежей красотой, вызывающей своей кажущейся невозмутимостью. Он, в свою очередь, тоже рад был увидать жену, с которой, благодаря ее такту и уму, разошелся так хорошо и так основательно, без сцен, без взаимных упреков, после короткого супружества, показавшего, как чужды они друг другу по характеру, взглядам, уму, привычкам.
Невзгодин раздражался, бывало, и едко подсмеивался, когда она донимала его поучениями об умеренности и аккуратности, но никогда не обвинял ее серьезно и не чувствовал ненависти, понимая упрямое упорство ее сильного характера, с каким она хотела подчинить себе мужа, рассчитывая сделать из него такого же трезвенного, уравновешенного человека, каким была сама. Он скучал с ней, но не мог ее не уважать за последовательность. Он знал, что и она считала замужество ошибкой, мешающей ее занятиям, и был благодарен ей за правдивость, с какою она в этом призналась, ни на минуту не представляясь жертвой.
