зрителей. Поднимаю глаза… соперник мой не мог удержаться наверху и быстро скользил к земле… Орел еще был на шесте. Опять я взглянул на Амалию, и она глядела на меня улыбаясь. Улыбка эта меня оживила; я страшился, чтоб кто-нибудь другой меня не предупредил. Одно мгновение — и я стою у шеста; еще один взгляд на Амалию — и я поднимаюсь кверху… Чрез несколько секунд достиг я вершины, снял орла и спустился с ним вниз. Тут встретили меня рукоплескания зрителей; но они едва касались слуха моего и не доходили до сердца; оно занято было одним только чувством… предощущением поцелуя Амалии! Я бросился к ее ногам; она упала в мои объятия, — мы оба забыли о венке…
С этого рокового вечера началась совершенно новая для меня жизнь. На другое утро рано я был уже в доме Амалии: меня приняли ласково, как старинного друга, как близкого родственника. Не прошло еще двух недель, как я сделался женихом Амалии; свадьбе нашей назначено быть чрез два месяца.
Дни протекшего счастья! Вы, как молния, пролетели мимо меня и в быстром полете своем навсегда истребили спокойствие моей души!.. Зачем не разрушили вы и памяти моей? зачем не увлекли с собою воспоминания, что я некогда был счастлив?..
Мой друг! я действительно тогда был счастлив. Весь день проводил я с Амалиею, кроме нескольких минут по восхождении солнца, посвящаемых той, которая, после Амалии, для меня всего дороже была в мире. Вы отгадаете, что я говорю о бедной Туту. Всякое утро ходил я в лес; всякое утро Туту меня там встречала. Казалось, что она меня еще более любила с тех пор, как я, познакомившись с Амалиею, не так долго, как прежде, оставался с нею. Одна мысль меня тревожила, — одного только недоставало к совершенному моему благополучию: Амалия не знала связи моей с Туту, и я не мог решиться ей о том сказать.
Я имел случай заметить, что и она питала такую же ненависть, такое же отвращение к большим обезьянам, как прочие жители острова Борнео. Однако я ласкал себя надеждою, что любовь ее ко мне преодолеет это предубеждение, и при первом удобном случае намерен был поговорить с нею.
Однажды, когда пришел я к Амалии, мне показалось, что она не так ласково меня приняла, как обыкновенно. Не зная, чему приписать это, я с нетерпением ожидал минуты, когда мы будем одни. Она, казалось, и сама того желала, ибо вскоре потом пошла в сад, куда и я за нею последовал. Лишь только мы вошли в уединенную аллею, Амалия обратилась ко мне.
— Фриц! — сказала она, — мы недавно знакомы друг с другом, но я люблю вас нежно, — вы это знаете! Скоро настанет день, в который священный обряд должен соединить нас неразрывными узами. Теперь еще время одуматься, — тогда будет поздно…
— Что вы говорите, Амалия? — прервал я ее с жаром. — Что с вами сделалось?
— Выслушайте меня спокойно, — отвечала она. — Мы дали слово принадлежать друг другу; но я скорей соглашусь от вас отказаться, нежели быть виною вашего несчастия… Дайте мне договорить, Фриц! Я знаю, что вы любите другую…
У меня не стало терпения ее выслушать.
— Амалия! — вскричал я, — любезная Амалия! Я вас не понимаю. Кто мог внушить вам такое гнусное мнение обо мне? Как! я люблю другую?..
— Неоткровенность эта, — сказала Амалия со слезами, — почти обиднее для меня, нежели неверность ваша. Не думайте обманывать меня далее; я докажу вам, что мне известно всё… Я знала, что вы всякое утро один ходите в лес, и любопытство побудило меня стараться узнать, какие вы к тому имеете причины. Сегодня, еще до света, я уже была близ дома вашего; солнце взошло, и я увидела, как вы приближались к лесу, как оглядывались на все стороны, опасаясь, чтоб вас кто-нибудь не приметил; я следовала за вами и спряталась за дерево. Ах, Фриц! я увидела, что вы с нетерпением кого-то ожидали; на лице вашем написано было беспокойство… Я дрожала как лист от страха и от мучительной неизвестности… Наконец вы увидели кого-то вдали, и печаль ваша превратилась в восхищение. "Вот она!" — вскричали вы громко, бросились далее в лес и скрылись из глаз моих… Слово "она" открыло мне тайну вашу, Фриц!.. Вы меня обманули!
— Милая, любезная Амалия! — вскричал я и упал к ее ногам. — Теперь настала минута совершенно открыть вам мое сердце; но не вините меня в неверности! Вы всё узнаете… Та, с которою имел я сегодня свидание, которую посещаю всякое утро в лесу, не женщина!
— Что вы говорите, Фриц? Возможно ли?
— Точно так, любезная Амалия! Выслушайте меня с терпением; давно желал я открыть вам эту тайну.
Мой друг! мы сели на дерновую скамью, и я рассказал Амалии происшествия жизни моей с того времени, как обезьяны меня похитили и утащили в лес. Я старался описать ей живейшими красками все добрые качества Туту, чтоб возбудить в ней участие к бедной этой твари. Я не мог удержаться от слез, когда говорил о том, как она пострадала за привязанность свою ко мне; наконец, я рассказал, как после долговременной разлуки мы опять увиделись, — как в продолжение нескольких лет Туту была единственным предметом, наполнявшим мое сердце.
— О, Амалия! — сказал я, кончив мой рассказ, — вы добры и чувствительны; вы не пожелаете, чтоб я заплатил гнусною неблагодарностью за оказанные мне благодеяния и любовь; вы не будете препятствовать моим свиданиям с Туту, а может быть, со временем я столько буду счастлив, что вы согласитесь ее видеть. Нежная, добрая Туту достойна любви вашей.
— Нет! — вскричала Амалия, с ужасом вскочив с скамейки. — Нет, Фриц! это уже слишком много. Видеть вашу Туту?.. Я думаю, я умерла бы от страха. Фриц! — продолжала она, заметив мое смущение, — рассказ ваш так меня поразил, что я не знаю, что вам отвечать. Дайте мне опомниться; я должна собраться с мыслями, с духом… Прошу вас, оставьте меня сегодня одну. Завтра мы будем продолжать разговор наш. Я, право, думаю, что я нездорова, — мне надобно отдохнуть.
Я не мог выговорить ни слова; поцеловал у нее руку и тихими шагами пошел домой. Мой друг! это был последний поцелуй, последнее свидание мое с Амалиею…
Несколько часов спустя после того мне принесли записку от Амалии. Записка эта — я должен признаться — дышала любовью; но между тем Амалия требовала, — решительно требовала, чтоб я совсем отказался от Туту… Она описывала мне ужас и омерзение, которые с малых
