вдоль строя со стариковской умильной гримаской, и ноги его ослабели около сержанта Дороша. Если бы он даже захотел пройти дальше, это было бы невозможно. Геройский Дорош надул свою грудь так, словно ему за пазуху засунули арбуз, — это препятствие притормозило генерала.
— Ну… как служба, сынок? — Генерал еле вспомнил, что надо сказать.
— А-ат-лично!!! Товарищ генерал!!
«А-а-аал!» — отдалось в окрестных строениях.
Молодцеватый ответ был единственной воинской специальностью Дороша, обретавшегося при клубе, и всегда получался ошеломляющим. Генерал побледнел, и у него жалко и растроганно задрожали губы.
От сотрясения воздушных масс с крыши некстати капнуло в непосредственной близости от генеральской огромной фуры. Старшина, заметив поворот командирского кумпола в адрес опальной капели, не выдержал и пообещал кому-то в строю:
— Сгниешь в параше! С очка будешь только спать приходить.
Генерал пополз дальше.
Старшина, приметив еще одну каплю, повторно обласкал несчастного чистильщика крыши:
— И спать будешь на параше!
Холодок выжал из меня последние капли дремоты, а значит, и всего хорошего, мне стало скучно — тут генерал и тормознул перед худым и носатым Аркашей Пыжиковым, который надувал грудь как раз передо мной.
Пыжиков как-то пытался повеситься ночью на турнике, отправляясь в запределье посредством поясного ремня. Черт знает, что дернуло, — я честно топил на массу и пробудился уже от воплей. Пыжиков орал, как гусь перед казнью: «Грязь, — что ли, — все мразь…» — и не поймешь, что орал-то? И замолк с тех пор. Попросишь его что на вечере почитать — он же на актера в столице учился, — зло зыркнет и мотнет головой: хрен вам! Кладу я на вас.
— Как служба, сынок? — вшептал генерал прямиком в Аркашино костистое ухо. — Жалобы есть?
Командир с замполитом даже прыснули легко и быстро: да и шутник же вы, товарищ генерал!
— Есть, — медленно сказал Пыжиков. — Домой очень хочется.
— Ага, скучаешь, ага? — улыбнулся генерал, нетерпеливо поглядывая через плечо на свинарник. — По папе с мамой, ага?
— Баба небось, — с юмором подключился старшина, вызвав бешеную пляску губ у замполита.
— Я по себе скучаю, — чуть громче сказал Пыжиков. — Домой хочется съездить.
— Ну… — всплеснул генерал руками и, дабы все услышали, зычно протрубил: — Отпуск солдат должен заслужить!
Командир с замполитом чуть не захлопали в ладоши.
— Это как — заслужить?
— Ну, как-как… — Генерал начал малиноветь носом. — Все служат, как все, а ты — выслужись. Что-то особливое сделай. Командование тебя и поощрит.
По лицам командования было видно, что виды поощрения Пыжикова уже продумываются.
— А если просто так служить? Как все? Можно в отпуск?
Дурак ты, дурак, Аркаша.
— Можна… ишь ты, можна… — запыхтел генерал и заорал: — Можна в сапог товарищу на… Можна бабушку с разрешения дедушки! — Он отвернулся и огорченно побрел по тропке к свинарнику, враз окруженный свитой, но тут распихал ее и добавил: — Можна козу на возу!
Рота дружно заржала. Генерал повеселел и добавил:
— Старшина, дай-ка мне этого бойца. И еще кого… Мне тут надо…
И отправился на свинарник.
— Та-ак, — сказал старшина, ласково оглядев нашу шатию-братию. Синхронно с «та-ак» каждый будто запах из кабинета с табличкой «Стоматолог» учуял — в животе начались некие бурные процессы.
— Сидоров, Гвоздик, выйдтя из строя — на санузел! — разорвался первый снаряд.
— Валиахметов на кухню, в овощерезку.
Мой смуглый сосед лишь невероятным усилием воли удержал готовую отчалить нижнюю челюсть…
— Пыжиков… хлоп твою мать совсем, философ хренов… и кто там за тобой? Курицын — в распоряжение генерала Седова. Ждать на улице. Разойдись!
Все дружно побежали в казарму, а я приторчал на месте, и не только затем, чтобы выкурить сигаретку, но и оттого, что фамилия моя Курицын и, как на грех, стоял я прямиком за Пыжиковым.
— Курицын, чего задумался? Пуговицу вон подбери — под ногами валяется, — это старшина мне. В самую морду.
«Ет не пуговица, товарищ прапорщик, это с вашей головы винтик выпал», — это я ему. Про себя, конечно, заталкивая мгновенно схваченную пуговицу в карман. Старшина долгим взором смерил Пыжикова и утопал в казарму. Снег мартовский, мягкий и вязковатый, вялая капель ныряет оспинками в снег, а я смотрю на Пыжикова и размышляю, что же это нас ожидает в перспективе.
Из казармы к нам уже летел командир первого взвода Шустряков, персонально ответственный за психическое состояние ефрейтора Пыжикова.
— Хрен ли ты выпендриваешься, хлоп тать, — заканючил он с кислой физиономией уже на подходе. — Будешь все время в трении — сплавишься. Очень хреново, да?
Пыжиков молчал.
— Так у вас еще лафа. Ты глянь, как салабоны живут. У тебя ведь все позади. Все ведь ваши деды рады и довольны. И ты так живи. Чуть-чуть осталось — и все будет, будет. Живи как все. Большинством все удобней.
— Да, — сказал Пыжиков, — особенно хоронить.
— Да ерунда, все ерунда, два года — чепуха. — Шустрякову было холодно, и ему хотелось в дежурку, где старшина уже расставил нарды. — Вернешься домой…
— Уже не вернусь, — сказал Пыжиков и пошел к лопате, воткнутой в сугроб, — это он чистил крышу.
Солнце опушило наконец-то нежный край облаков мандариновой оборкой, и с крыш закапало — тревожно, плавно, больно…
— Петро! Петя-а! — звал генерал в свинарнике.
— Вернешься, то есть как — нет? Не убьют же тебя здесь, — недоуменно протянул Шустряков и заключил: — Ну, ты, давай, держись… Еще в театре тебя посмотрим. А ты, Курицын, поговори с товарищем, ведь ты член бюро, ведь не дело так… — И побежал в казарму, отмахивая в сторону рукой, свободной от придерживания на голове великоватой пижонской фуры, разительно напоминавшей генеральскую.
— И правда, — сказал я. — Вот турник даже из казармы убрали через тебя. Качнуться негде.
Хлопнула форточка, и старшина высунул в весну свой чайник на три четверти.
— Курицын, вы чего еще здесь болтаетесь? — Это он нам, увернувшись от сонной капли с крыши.
«Меж ног болтается, таа-рищ праа-щик. Мы стоим». — Это я ему. Про себя, конечно.
Пыжиков доложил, что указаний от генерала не поступало и мы ждем.
Старшина пофырчал и скрылся обратно, тут из-за угла и высунулся «зилок» армейского образца.
— Сырая нынче весна, — мрачно сказал я. — Это по нашу душу.
От свинарника по узенькой тропке к нам уже косолапил генерал, оберегая от возможных брызг полы светло-голубой шинели. Свита, высоко выбрасывая ноги, лезла прямо по сугробам, что-то бодро и весело поясняя.
— Сынки, это вы ко мне? А? — замямлил генерал, проявляя твердую память.
— Так точно, товарищ генерал! — Пыжиков задрал плечи и выгнул живот колесом.
— Ну, тогда, сынки, полезайте туда, в кабину, а я на «Волге» — дорогу
