- Вы, пришедшие сюда люди! - отчетливо говорит он. - Ты, дружбу суливший нам, Азиз-хон... Вы, сеиды и миры, вернувшиеся на свои земли, чтобы восславить попранный неверием закон Установленного... Слушайте меня, я говорю вам... Я не звал тебя, Азиз-хон. Ты пришел сам. Ты сказал: "Стань ханом, - приду и уничтожу неверных и прославлю свет истины, и уйду!" Я поверил тебе, Азиз-хон, хотя предки мои не верили твоим предкам, приходившим завоевывать нашу страну. Я думал: теперь времена иные, прежние ссоры между верными покровителю забываются! Я согласился, и я молчал, когда ты, Азиз-хон, совершал правосудие! Я думал: просияет вновь Установленное. Но ты пришел, и стон стоит в Сиатанге, будто сами скалы обрушились на наши сердца. Всех смешал в одну кучу ты: неверных и верных, как волк, не разбирающий белых и черных овец! Тебе нужно было только это добро, привезенное сюда для неверных. Тебе нужна была женщина. Презирая Установленное ради страсти твоей, ты не казнил эту женщину, - до сих пор, живая еще, лежит она в этой башне! Знаю, мрачен и злобен сейчас твой взгляд, но не смотрю на твое лицо. Смотрю выше, на эти горы. Во все пять кругов моей жизни смотрел я на них, а теперь вижу их в самый последний раз. Я не могу тебе сказать: уходи! У тебя - оружие, и ты не уйдешь. Но мой час пришел, я не хан! Если меня убьешь хорошо, значит, так хотел покровитель. Если ты меня не убьешь, я уйду. В эти горы уйду, - ни один шаг мой не будет вниз, каждый шаг будет вверх: как по ступеням, буду я подниматься к небу! Если барс выйдет ко мне из снегов, я благословлю его, как посланника покровителя... Ухожу и останусь там! Проклятье тебе, Азиз-хон!
Бобо-Калон умолк.
- Одержимый он! - тихо, но внятно произнес кто-то в толпе басмачей. На надо трогать его... Пусть уходит!
- Да... Пусть уходит! Пусть сдохнет во льдах! - Азиз-хон резко отложил в сторону маузер, которым перед тем играли его дрожащие руки. - Мы презираем его и не слушаем его слов...
Бобо-Калон медленно стянул с плеч подаренный ему Азиз-хоном халат, надетый поверх своего белого ветхого сиатангского халата. Смял подарок в руках, швырнул его в костер. Блеснув серебром и золотом, халат развернулся в воздухе, рукава его взметнулись, как крылья. Накрыв пламя, обвитый искрами, он вспыхнул и распался в огне.
Снова прижав руки к груди, прямой, как всегда, Бобо-Калон вышел из круга расступившихся перед ним басмачей. Ненавидимый сиатангцами, презираемый басмачами, не оглядываясь, он дошел до тропы, уводящей к Верхнему Пастбищу, и, удаляясь, белым пятном растворился в тени, перекрывшей лунную мглу ущелья.
Азиз-хон плюнул на землю и, обратившись к руководившему дележкой товаров, всеми в эту минуту забытому Науруз-беку, сказал:
- Продолжай!
6
Всю ночь не спал Кендыри, наблюдая происходящее. Сидел под навесом своей цирюльни, бродил по крепостному двору, смотрел, слушал. Его одолевала скука. Он был недоволен поведением Азиз-хона, но сознавал, что изменить ничего нельзя. Азиз-хон, конечно, зарвался. Лучше, чем когда бы то ни было, Кендыри понял его в эти последние сутки. Дружбы с сиатангцами, на которую так рассчитывал Кендыри, у Азиз-хона не получилось. Не разбираясь толком в политике Кендыри, изменяя свое могущество только количеством устрашающих сиатангцев преступлений, Азиз-хон с самого начала изменил условиям заговора, тщательно продуманным Кендыри и разработанным еще зимою в Яхбаре.
Разве так должны были развернуться события? Поддержанная дружбою яхбарского хана сиатангская знать, возглавленная Бобо-Калоном, должна была привести в повиновение жителей Сиатанга. Объединив их с яхбарцами религиозным фанатизмом, настроить все селение против советской власти, призвать его к действию в тот момент, когда русские красноармейцы появятся в устье реки Сиатанг. Конечно, если б случилось так, Азиз-хон мог бы долго оставаться здесь со своей бандой. Русским понадобилось бы много времени и сил, чтоб сломить сопротивление Сиатанга и восстановить в нем советскую власть. Миссия Кендыри была бы выполнена превосходно. Получилось иначе: вряд ли теперь даже сами сиатангские сеиды и миры хотят, чтоб Азиз-хон задержался здесь. Случай с Бобо-Калоном наполовину расстраивал планы Кендыри. На поддержку населения Азиз-хону рассчитывать, безусловно, не придется. Конечно, тот первый красноармейский отряд, который явится сюда дня через два, будет уничтожен воинством Азиз-хона, но разве не ясно, что это воинство стремится только как можно скорее вернуться восвояси с награбленной добычей? Азиз-хон поспешит убраться отсюда, а это никак не входит в расчеты Кендыри. Лишь бы не вздумал уйти немедленно! Все совершенное до сих пор оказалось бы ненужной бессмыслицей, если б красноармейский отряд, явившись сюда, нашел бы здесь только следы банды. В этом случае все происшествие никак не могло бы послужить поводом для срыва дружественных переговоров между двумя державами... "Слишком мало шума, - сказал себе Кендыри, досадуя на Азиз-хона, - во что бы то ни стало надо удержать его здесь хотя бы на эти два или три дня!.."
Так размышляя, Кендыри расхаживал по крепостному двору. Вся суматоха вокруг, крики, споры, все эти чуждые ему страсти, разыгравшиеся при дележке товаров, ему надоели. Он давно уже хотел спать, но превозмог себя, чтобы все время быть в курсе событий. Прислушиваясь ко вновь и вновь возникающим пререканиям Мирзо-Хура и халифа, он предвидел, что едва мелкие подачки воинам будут розданы и настанет момент раздела основного груза между халифа и купцом, пререкания эти перейдут в крупную ссору.
Кендыри не сомневался, что Азиз-хон скоро вспомнит о заключенной в башню Ниссо. Но когда, наконец, расчеты с воинами были окончены, а Мирзо-Хур и халифа, зевающие, бледные от усталости, решили поспать, прежде чем заняться разделом товаров между собой, Азиз-хон с трудом встал и, держась за свою забинтованную щеку, направился к палатке.
На рассвете в крепости наступило полное успокоение. Костры погасли. Весь крепостной двор был усеян спящими где и как попало ханскими воинами. Сеиды и миры лежали на коврах, укрытые ватными одеялами. Из селения уже не доносилось никаких криков, - все было тихо и там.
Лошади дремали вдоль коновязи, понурив головы. Овцы и коровы в загоне за мельницей лежали, приткнувшись одна к другой. Огромный коричнево-черный гриф сидел на вершине башни, поглядывая на труп Мариам и терпеливо дожидаясь своего часа.
Только на крыше мельницы, под которой лежали привезенные из дома Бахтиора мешки с зерном, да вокруг груды не разделенных пока товаров, да еще возле двери в башню, за которой томилась Ниссо, бодрствовало несколько вооруженных винтовками стариков. Они казались такими же нахохленными и терпеливыми, как гриф, застывший на верхней площадке башни.
Подойдя к крепостным воротам, Кендыри убедился, что за пустырем, перед входом в ущелье, все еще дежурят всадники риссалядара. Подумал, что теперь, пожалуй, можно лечь спать - до середины дня ничего нового не предвидится. Подобрал брошенное посреди двора одеяло, прошел под навес своей цирюльни и лег, подложив под голову локоть.
Мысли, однако, не отступали... Красноармейский отряд может явиться сюда не раньше, чем через два дня. Бхара не меньше чем за сутки предупредит о приближении отряда огнем или дымом костра вон на той далекой вершине. На всякий случай надо не позже чем в следующую ночь сообщить о красноармейцах, как о внезапной новости, Азиз-хону... Организовать в сиатангском ущелье засаду...
И, уже засыпая, Кендыри стал гадать, как отнесется к этой новости Азиз-хон? Не струсит ли, чего доброго? Что-то уж слишком охотно предоставлял он до сих пор всю инициативу риссалядару...
Кендыри спал меньше часа. Он видел себя в большом кабинете, за круглым столом. Стекла массивных книжных шкафов поблескивают вдоль стен кабинета. Хрустальная люстра множит и переливает яркий свет, бьющий из-под потолка. Семь профессоров сидят за круглым столом, и Кендыри, скрывая смущение, медленно обводит взглядом их гладко выбритые, выжидающие, строгие лица. Если Кендыри выкажет смущение, - шесть лет обучения пропадут даром! Шесть лет назад он еще имел право смущаться, непроизвольно улыбаться, выражать своими глазами любое чувство, охватывавшее его, и не думать об управлении каждым мускулом своего лица... Теперь неподвижное лицо его стало маской, и это считается одним из первых его положительных качеств. Но он смущен сейчас: он уж слишком долго обдумывает ответ на последний вопрос. Неужели сорвется? Ему неловко, что он волнуется, - таким, как он, ни при каких обстоятельствах волноваться нельзя! Он чувствует, что две-три ближайшие минуты решат его судьбу. Он напрягает волю, вспоминает все, чему учили его, - неужели он не ответит на этот проклятый вопрос?
"Я дал бы им всем слабительное, - наконец решительно отвечает он, - и проверил бы содержимое их желудков!.."
"Да, да!" - Легким утвердительным кивком сидящий прямо против него профессор подтверждает, что судьба его решена благополучно. Шесть лет труда не пропали! Все удалось! Но над ним обезьяна, - уцепившись мохнатой рукой за люстру, над ним висит обезьяна. Ему непонятно: зачем им понадобилось испытывать его еще этой неожиданной обезьяной? Она кладет руку ему на плечо и трясет его...
