— Дурья голова, да одно другому не мѣшаетъ. Баня баней, а угощенье угощеньемъ. Сначала попаримся, а потомъ и угощаться будемъ.
— Брось. Завтра утромъ будемъ въ банѣ хмель выпаривать, а сегодня гуляю!
И Чубыкинъ уже сталъ выбивать ногами дробь на тротуарѣ, такъ что стоявшій невдалекѣ отъ него на посту городовой подошелъ къ нему и погрозилъ пальцемъ, сказавъ:
— Проходи, проходи! Около казенки безобразничать нельзя
Чубыкинъ и Скосыревъ пошли по тротуару.
— Право, пойдемъ въ баню, товарищъ….- уговаривалъ Чубыкина Скосыревъ. — У меня живого мѣста нѣтъ, гдѣ-бы не чесалось. Съ бани будетъ легче.
— Доктора говорятъ, что пьяному въ баню ходить вредно.
— Ну?! Смотри, о чемъ заговорилъ! Да когда-жъ ты трезвый-то будешь? Вѣдь завтра, какъ выйдешь изъ ночлежки, такъ сейчасъ-же опохмелишься.
— Изъ ночлежнаго? Нѣтъ, поднимай выше! Сегодня я въ ночлежный-то и не загляну. Ночлежный — это монастырь. Туда хмельного и не впустятъ. А я гулять хочу. Пойдем, кутья, торбанъ слушать! Я знаю одинъ постоялый дворъ, гдѣ на торбанѣ играютъ. Музыку, музыку хочу! Пить будемъ.
Чубыкинъ снова началъ приплясывать.
— Ну, и здорово-же ты, должно быть, настрѣлялъ сегодня! — крикнулъ Скосыревъ.
— Есть… Есть въ карманѣ! Звенитъ. Дядя отъ меня сегодня тремя рублями откупился. Вѣдь у него-то я бѣльишко и вымаклачилъ для бани. Угощай, кутья!
— И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не въ состояніи, а бутылку — изволь.
— Съ селянкой обязанъ! — крикнулъ Чубыкинъ. — Я тебѣ рубаху съ портами припасъ, чортъ паршивый!
— И съ селянкой могу. На постояломъ будемъ пить за упокой рабовъ божіихъ Герасима и Анны. Такъ сегодня на кладбищѣ приказывали.
— Плясать хочу!
Чубыкинъ продолжалъ приплясывать. На него напалъ какой-то хмельной восторгъ.
— Тише ты, тише. Не попади вмѣсто постоялаго-то въ часть… — предостерегалъ его Скосыревъ. — Гляди, вонъ городовой смотритъ.
— Ты меня виномъ и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивомъ, — говорилъ Чубыкинъ, утихнувъ и косясь на городового, но какъ только прошли мимо него, сейчасъ-же воскликнулъ:- Охъ, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцовать. Я знаю такое мѣсто, гдѣ плясать буду. Пѣсни пѣть стану.
— Ну, веди, веди, — спокойно говорилъ ему тоже ужъ заплетающимся языкомъ Скосыревъ. — Я самъ тебѣ пѣсню спою. Нашу семинарскую пѣсню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…
— Знаю! Сами пѣвали! — перебилъ его Чубыкинъ. — «Сквозь уголь пропускная — удивительная»…
— Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…
— Ну, и что-жъ изъ этого? Что ты меня все городовымъ пугаешь! Что мнѣ городовой? Я милостыню не стрѣляю, а только веселюсь. Душа чиста — ну и веселюсь.
— Да вѣдь и за пѣсни сграбастать могутъ. Нарушеніе общественной тишины и безопасн…
Скосыревъ запнулся.
— Ищи, Спиридонъ, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, — сказалъ ему Чубыкинъ.
— А дойдемъ-ли тогда до постоялаго-то? Какъ-бы не расхлябаться.
— На извозчикѣ поѣдемъ, Спиридонъ. Ужъ кутить, такъ кутить! Гуляй, золоторотцы!
— Вотъ оно куда пошло! А только что-жъ ты меня все Спиридономъ… Не Спиридонъ я, а Серапіонъ.
— Ну, Серапіонъ, чортъ тебя задави. А все-таки, ты Спиридонъ-поворотъ. И я Спиридонъ-поворотъ. Насъ вышлютъ изъ Питера, а мы поворотъ назадъ, — бормоталъ Чубыкинъ.
Винная лавка была найдена. Скосыревъ зашелъ въ нее, купилъ два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкинъ сдѣлался еще пьянѣе и сталъ рядить извозчика.
— На Лиговку… Къ Новому мосту… — говорилъ онъ. — Двугривенный.
Извозчикъ смотрѣлъ на золоторотцевъ подозрительно.
— Съ собой-ли деньги-то захватили? — спросилъ онъ.
— Не вѣришь? — закричалъ ему Чубыкинъ. — Бери впередъ двугривенный! Бери!
— А поѣдемъ, и по дорогѣ сороковку купимъ, такъ и тебя роспить пригласимъ, — прибавилъ Скосыревъ.
Извозчикъ согласился везти. Они сѣли и поѣхали. Чубыкинъ, наклонясь къ уху Скосырева, бормоталъ:
— А ты, кутья, такія мнѣ пѣсни спой, какія ты въ хору по садамъ пѣлъ. Эти пѣсни я больше обожаю. Ахъ, товарищъ! Что я по садамъ денегъ просадилъ — страсть!
— Могу и эти пѣсни спѣть, могу… — отвѣчалъ Скосыревъ.
На другой день утромъ Чубыкинъ и Скосыревъ проснулись на постояломъ дворѣ. Они лежали рядомъ на койкѣ, на войлокѣ, въ головахъ у нихъ была перовая подушка въ грязной тиковой наволочкѣ. Лежали они не раздѣвшись, какъ пришли съ улицы, Чубыкинъ былъ даже опоясанъ ремнемъ. Чубыкинъ проснулся первымъ, открылъ глаза и увидѣлъ стѣну съ замасленными пестрыми обоями.
«На постояломъ дворѣ мы, а не въ участкѣ и не въ ночлежномъ», — промелькнуло у него въ головѣ, какъ только увидалъ онъ бумажные обои на стѣнѣ. — «Ну, слава Богу, не попались!»
Онъ началъ припоминать, что было вчера, и не могъ сразу вспомнить, настолько пьяно закончилъ онъ вчерашній вечеръ. Онъ помнилъ только, что ѣхалъ на извозчикѣ вмѣстѣ со Скосыревымъ на постоялый дворъ на Лиговку, долго отыскивали они его, заѣзжали въ винныя лавки, покупали полубутылки, пили, раскупоривая посуду на улицѣ, угощали извозчика. Чубыкинъ помнилъ, что они пріѣхали на постоялый дворъ, но что было дальше, память не подсказывала ему. Только потомъ, минуть пять спустя, начала возстановляться передъ нимъ физіономія какого-то черноусаго человѣка, игравшаго на гармоніи съ нимъ за однимъ столомъ. Кажется, что люди пѣли, а онъ плясалъ.
За стѣной начали бить часы такими ударами, словно они кашляли. Чубыкинъ сталъ считать и насчиталъ одиннадцать.
«До чего проспали-то! Словно господа»… — подумалъ онъ и рѣшилъ, что надо вставать.
Онъ поднялъ голову, но голова была настолько тяжела и такъ кружилась, что онъ снова опустилъ ее на подушку.
«А здорово вчера хрястнули! Выпито было много, — пробѣжало у него въ мысляхъ. Голова, какъ пивной котелъ».
Черезъ нѣсколько минутъ онъ повторилъ попытку встать, придержался рукой за стѣну, но для того, чтобы спуститься съ койки, пришлось растолкать спавшаго еще Скосырева, что онъ и сдѣлалъ.
— Ты тутъ? — были первыя слова Скосырева, когда онъ продралъ глаза. — На постояломъ мы, кажется? Ловко, что не попались. А вѣдь что выпито-то было!
Оба они сѣли на койку и держались за головы.
— Фу, какъ скверно! — произнесъ наконецъ Скосыревъ.
— Вставай. Разомнешься… — отвѣчалъ Чубыкинъ и самъ всталъ, но его такъ качнуло въ сторону, что онъ опять попридержался за стѣну. — Наблудили мы съ тобой, Скосырь…
— За то важно погуляли. Напиться-бы теперь чего-нибудь. У меня языкъ, какъ суконный.
— А деньги-то есть-ли?
— Надо пошарить. Вѣдь что вчера выпито-то было!
— Много. Ты помнишь-ли, что вчера здѣсь на постояломъ было? — спросилъ Чубыкинъ.
— Да что было? Пили, ѣли.
— А съ кѣмъ? Компанія какая была? Кто съ нами былъ?
— Ничего не помню, — сознался Скосыревъ, шаря по карманамъ, и тотчасъ-же сказалъ:- У меня ни копѣйки не осталось. Была мѣдная солдатская пуговица, да и та исчезла.
Шарилъ въ карманахъ и Чубыкинъ.
— Постой… Что-то есть, — проговорилъ онъ и вынулъ изъ штановъ три копѣйки, а затѣмъ двѣ.
— Все? Только-то и осталось? — удивился Скосыревъ.
— Вотъ гривенникъ еще… — произнесъ Чубыкинъ, вытаскивая изъ пиджачнаго кармана маленькую монетку. — Стой! Еще копѣйка есть! — радостно воскликнулъ онъ.
— А вчера ты говорилъ, что было четыре рубля?
— Было да сплыло, другъ. Съ походцемъ четыре рубля было.
— Ловко! Сколько прокутили-то! Вѣдь и я вчера на кладбищѣ около рубля настрѣлялъ.
— Можетъ быть и обшарили насъ, — сдѣлалъ догадку Чубыкинъ. — Вѣдь ничего не помню, что было, съ кѣмъ гуляли.
— Пошарь еще…
— Да чего-жъ тутъ шарить-то! Всѣ карманы обшарилъ.
— Тутъ вѣдь и на два мерзавчика не хватитъ, чтобы опохмелиться.
— Гдѣ хватитъ! Надо опять стрѣлять. На баню хватитъ.
— Не вывалилось-ли что на койку?
Скосыревъ поднялъ подушку, но подъ подушкой лежала только посуда отъ сороковки водки.
— И это деньги, — сказалъ Чубыкинъ и взялъ бутылку въ карманъ.
— Бѣльишко-то цѣло-ли для переодѣвки? — спросилъ Скосыревъ.
— Цѣло! — хлопнулъ себя Чубыкинъ по груди и по животу. — Какъ обмотался имъ вокругъ тѣла, такъ и не распоясывался:
— Пять рублей прогуляли, скажи на милость! — вздыхалъ съ сожалѣніемъ Скосыревъ.
— Э, что! Брось! Зато погуляли всласть, — махнулъ рукой Чубыкинъ. — Настрѣляемъ еще. Чего намъ копить? Вѣдь не домъ строить, не квартиру меблировать. Будетъ день — будутъ и деньги. Волка ноги кормятъ. У меня отецъ еще въ запасѣ есть. Только-бы фараонамъ въ руки не попасться.
— Въ баню сводишь меня?
— Обѣщалъ, такъ ужъ не спячусь. Я не пяченый купецъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ и сейчасъ-же сталъ строить планъ, какъ провести сегодняшній день. — Шестнадцать копѣекъ у меня есть, да посуда. Посуду продадимъ за три копѣйки — будетъ девятнадцать. На шесть копѣекъ мы здѣсь чаю напьемся, стало быть у насъ останется тринадцать. Баня съ двоихъ десять, на двѣ копѣйки мыла. Копѣйка еще въ остаткѣ. А тамъ — стрѣлять. Ты на кладбище ступай, а я передъ отцомъ объявлюсь. Долженъ-же я съ него что-нибудь взять за этотъ приходъ въ Петербургъ.
