Группа Б назначила свой «праздник просвещения» на 8-е февраля.
Готовились серьезно — как к большому бою. Ибо криводубцы втихомолку немножко хвастались своим праздником, — звинячским это было известно. Хорошо было бы слегка поубавить им спеси. Доктор с дивизионного пункта — Химец — привез из Киева красного вина, — выпросили. Красное вино должно было ушибить криводубцев, — у них вина не было, тосты произносились с чашками шоколада в руках. Оно и это вино было изрядным дрянцом, кислятиной, но сестра Дина бралась сварить из него глинтвейн с какой-то особой приправой, ей одной известной. Положились на эту приправу.
Несколько заседаний ушло на обсуждение важнейших вопросов — о закусочной части, сервировке и мебели. Белокурая толстушка Шура, хозяйка, два раза смоталась на желтой карафашке в город — за покупками. Возникало некоторое колебание, удобно ли использовать перевязочную для праздничного собрания, — ни одного помещения подходящего не находилось. Врачи не встречали препятствия. Картер, всегда глубокомысленно взвешивающий слова, высказался решительно и твердо:
— В сущности, сейчас у нас функционирует только временное женское отделение. Как известно, за отсутствием в последние недели раненых, мы поместили в левой палате эту старуху — с пневмонией… Больная сейчас почти поправилась, помещение изолировано, — потому возражать против того, чтобы поужинать в перевязочной, нет достаточных оснований…
Зауряд-врач Мелитон Петропавловский кашлянул басом и готовно прибавил:
— Значит, в добрый час. Тем более, что Макарка сулился привезть какой-то сливянки…
— Конечно — должен я прибавить, — Картер серьезно нахмурил лоб и пощипал жидкие свои усики, — если за это время не произойдет каких-либо изменений!..
Изменений не произошло. Только накануне, — седьмого, с вечера — начал порошить снежок — редкий, тихий, робкий. Белый пух безмолвно и тихо кружился, прежде чем упасть на черную, холодную грязь. Нехотя падал, таял. И все черна лежала земля под белым небом. Но, рать за ратью, беззвучно и немо летели мертвые белые мотыльки, и стали белеть колеи дороги, старые следы копыт и солдатских ног. Поздними сумерками зарябело поле за селом, побелели крыши и дворы, лишь парк резко и хмуро чернел в мутной сетке тихой метели. А когда наутро проснулся Звиняч, все было бело: земля и небо, крыши халуп, старый парк, плац перед школой, улица и поле за костелом.
Снег все шел — тихо, медленно, беззвучно.
Радостно-неожиданный, этот белый разлив, прикрывший растоптанную, черную грудь земли, перенес взволнованную память в родное. Именно так, как дома, в родных сугробах, шли люди, увязая в мягкой пороше, нагнувшись вперед, протаптывая кривые тропки. Весело перекликались, покрикивали. Стоя на растопыренных ногах, посвистывая и ухая на лошадей, промчался на дровнях солдат к лесу. И, как в родной деревне, полдюжины шавок, барбосов, жучек, ныряя в снегу, проводили его приветственным лаем. Дрались снежками хлопцы в женских кофтах и огромных сапогах. Вился бирюзовый дымок над хатками.
В халупе Игнатия Притулы было полутемно, — свет скупо проникал в небольшие квадратные окошки. Но было тепло, вкусно пахло борщом из маленькой каморки, в которой помещался сам Притула, с женой и дочерью. Доктор Картер сидел у стола, заваленного коробками от папирос и старыми газетами, и нудно, однообразно жужжал, схватив голову руками, шипел, хрипел и давился: наламывал язык на английский манер. Генерал, лежа на кровати, озабоченно перелистывал записную книжку. Толстый доктор Недоразумение, накануне приехавший в гости, без сапог — в носках — стоял, выпятив круглый живот, обтянутый кожаной курткой, курил папиросу за папиросой и уныло глядел на зыбкую белую сеть, дрожавшую за окном.
Вошел Керимов, с бурковыми сапогами в руках.
— Ну и погодка! — надевая сапоги, сказал Недоразумение. Сделал небольшую паузу, поразмыслил и прибавил четко, размеренно, сочно очень крепкое выражение.
Керимов фыркнул в руку, поспешно взял со стола лампу и вышел, давясь смехом. Картер оглянулся на толстого доктора и с почтительным изумлением произнес: — «ну-ну-ну!»
— Это я из Пушкина, — сказал Недоразумение.
— Ну уж, не клевещите на Пушкина! — сердито возразил генерал.
— Вы не знаете? Известные стихи: «Вот ворона на крышу уселась и давай во все горло орать…»
— Пропал наш праздник. — сказал Картер, глядя в окно — не приедут криводубцы…
— Не приедут! — уверенно подтвердил Недоразумение: — знай я такую штуку, сидел бы дома… В баньку бы сходил… Понес же черт! Взбрело в башку: отвезу, мол, лимонной им, у них своих химиков нет. Вот и отвез: теперь назад через неделю не выберешься… Вон она! вон — как из пропасти!
Недоразумение качнул головой на белую сеть за окном.
Все шел и шел снег, толстым, рыхлым войлоком укутывал землю. Подымался ветер. И небо не пухом сыпало тогда, а крупными белыми отрубями. Ветер подхватывал, крутил их, гнал белую пыль по улице. Наметал сугробы вокруг оголенных халуп, — огорожа была давно растаскана на дрова. От сугробов через улицу потянулись длинные гребни, пересекли дорогу и тропинки, выросли в кудрявые холмы. На вершинах их, согнувшись, съежившись, вырастали изредка темные фигуры в шинелях, в башлыках. Топтались с минутку на рыхлом барьере и снова ныряли в белую муть, унося в снежную безбрежность свою усталую, хмурую заботу…
С утра до обеда сыграли две пульки в преферанс. Пообедали в час. После обеда рассказывали еврейские анекдоты и задавали друг другу армянские загадки. Потом спали. В сумерки Керимов доложил, что сестра Шура, хозяйка, прислала спросить, на сколько персон накрывать стол и где взять стульев. Генерал, соображая, вскинул глаза на низкий, прогнувшийся в средине, потолок халупы, а Недоразумение сердито сказал:
— Полопаем и так!
С тем Керимов и ушел, — генерал ничего не придумал.
Картер, вобрав голову в плечи, мелкими шажками кружился по комнатке и наламывал язык. Недоразумение поглядел с сожалением на его на его тонкие, согнутые в коленях, ноги в узких штанах, на фурункулезную шею и, вздохнув, сказал:
— Мистер! и вы, ваше п-ство! давайте хоть из этого закута вылезем на свет Божий!
— Но куда? — уныло спросил генерал.
— К Бергу, скажем. Навестим болящего.
Картер, человек пунктуальный, поднес палец ко лбу, прикинул, взвесил и сообразил. Потом сказал:
— Хорошо. Идем. Предлагаю через парк: я забегу в дивизионный пункт насчет стульев.
Генерал на это мрачно махнул рукой: не к чему, мол. Но стал одеваться.
За низенькой дверью чулана, в котором пахло елками и курятником, все трое сразу ухнули и нагнулись: ветер сыпнул им в лицо горстями белых отрубей. Не было никаких признаков тропинки. Поджарый Картер подобрал шинель до пояса и пошел впереди. За ним генерал, — ноги увязали в рыхлом снегу выше колен. За генералом — Недоразумение в черном своем полушубке, который после дождя сел и не на все крючки застегивался. Генерал слышал, как тяжело сопел Недоразумение. Он и сам задыхался, стараясь не отстать от молодого, суетливого Картера. Нагнувшись, они усиленно сучили ногами, старались попасть в готовые следы, но подвигались неспоро, толклись на месте. Что-то говорил в свой башлык Картер, чего генерал никак не мог разобрать. Сзади кричал, уткнувшись вниз, Недоразумение. Звуки долетали до генерала смутным, приглушенным лаем. Качалась мутно-белая снежная завеса и прятала мир в белое колеблющееся рядно.
— Февраль по-ихнему называется Лютой — и не даром! — прокричал Недоразумение, когда остановились передохнуть.
Картер, до которого донесся лишь смутный, сердитый лай, прокричал в ответ:
— Да, удовольствие ниже среднего!..
В парке пошли легче — не было сугробов, снег лежал ровно. Старые черные великаны стояли безмолвно, как зачарованные, — чуть слышный шел говор ветра в высоте, внизу легла безбрежная тишина и торжественный покой, молитвенное безмолвие опустевшего храма.
У дивизионного пункта постояли, подождали, пока Картер закончил переговоры о стульях. Где-то впереди, к костелу, внезапно выросли смутные звуки, похожие на отдаленный говор бубенчиков. В них было что-то невероятное и радостное: неужели русская тройка — здесь, в этой дыре?.. Звуки как внезапно выросли, так и утонули вдруг в белой мгле.
Вышел Картер. К Бергу было недалеко — лишь завернуть направо, за каменный домик ксендза, и пройти огород, — Берг занимал помещение бывшей звинячской почтовой конторы. За углом опять донеслись звуки бубенчиков, — прозвенели и смолкли.
— У меня страшная, иллюзия слуха, — сказал доктор Недоразумение: — вы не слышите колокольчик, дар Валдая?
Но Картер, шедший впереди, вдруг закричал дико и радостно:
— Какая иллюзия — криводубцы! — и прыжками побежал вперед.
Перед калиткой, у почтового домика, стояло двое саней-розвальней. Около них суетились денщик Попадейкин и фуражир Газенко, радостно визжала Шура — в ситцевой кофточке, с непокрытой головой, выбежавшая по-летнему. Слышался знакомый бас студента Джама. Погромыхивали бубенцами лошади. Закутанный, завязанный Макарка, маленький, чуть видный в сугробе, сиплым голосом давал распоряжения конюхам.
