Василий Брусянин - Опустошённые души

— Знаю я, что трудно, потому вы и сами не знали…

— Нет, Завьялов, знали!.. Мы знали, что народ должен победить произвол…

— Чем победить? — перебил его Завьялов, и голос его точно треснул.

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— Вы только верили в это, а не знали, потому я и смеюсь над вами… Эх, Николай Иванович, не зря я говорю!.. Вы думаете, я всегда был таким буржуем, как вон Пётр меня называет? Не век я такой. А был какой и он же, и нелегальщиной занимался, и книжки читал, и других обучал, чтобы они за горло хватали капиталистов-то. И как и он верил в то, о чём говорили нам интеллигенты. В те времена хуже было… Теперь вон сознательных-то рабочих сколько, только успевай с ними воевать. А тогда нас была кучка и небольшая… Да. Посидел я и в тюрьме целый год, был и в ссылке в Олонецкой губернии… Ни ссылка, ни тюрьма не убили во мне человека-то. И тоже всё верой в хорошее дело жил. А потом люди, которые меня к этой жизни приспособили, они же у меня и веру-то эту убили… Да, может, это и к хорошему. Теперь уж вы меня на веру-то не подденете. Не-ет! Теперь ты мне давай сначала топор, а потом я для него и топорище смастерю…

— Но как же можно так жить? — невольно перебил гостя Травин.

— Как?..

— Да ведь вы ни во что не верите!..

— Как это ни во что?.. Веры в Бога нет, это верно! Начальству тоже не доверяю… Не доверяю и вам, интеллигентам…

— Кому же вы доверяете?..

— А себе!.. Ха-ха-ха!.. Себе и только!..

— Но что же вы один сделаете?

— Буду ждать, пока ко мне не придёт такой же как я…

— А если не придёт?

— Ну, что ж, останусь один…

— И будете жить один?

— И буду жить один… Живу же, и ничего!.. Одному пожалуй что и лучше, потому, никто на тебя виснуть не будет. А то бывает так, вертится один человек около другого, и оба вертятся как два зубчатых колеса на одной оси, и думают они оба, что третье колесо разом захватят… А выходит так, что одно колесо зацепляется, а другое только зря вертится… Так и два человека думают, что их двое, а чуть что — один в одну сторону, а другой — в другую… Вот тоже и про интеллигентов скажу: много они хорошего для рабочего человека сделали, без них, пожалуй, и рабочий-то не был бы тем, что есть. А как подумаешь хорошенько, так и это дело неладное выходит! Я вон 9 января с Гапоном рядом шёл, грудь свою под пули подставлял, а когда жар-то в душе прошёл, тут меня раздумье и взяло: «А почему, — мол, — мы, рабочие, студенты да барышни разные свои груди подставляли под пули, а где же, — мол, — остальные-то люди?.. Всем надо свободной жизни, а добывать-то её идите вы, у кого в душе жара больше! Вы, — мол, — идите — добывайте свободу, а мы кровавые статьи в газетах будем писать, что, — мол, — зря в вас солдаты палили!.. Нет, — думаю, — молодчики мои, за вами я больше не пойду… Потому — не хочу быть пулемётным мясом». Зовут меня за это черносотенцем, а где в этом правда-то?.. Не пойду и за человеконенавистниками. Не пойду и за человеколюбами…

— Как вы сказали?..

— Человеколюбы… Теперь я всех интеллигентов так зову… Человеколюбы, и нет им другого названия… А потому — любите вы человека-то и наставляете его на жизнь, а главного-то в вас и нет…

— А что же по-вашему главное?..

— Ему, человеку-то, силу надо… Поняли — силу!.. Раз как-то, давно это было, — один студент читал у нас в кружке насчёт силы и права. Хорошо всё это у него выходило: «Народу, — мол, — надо и силы, и права». «А чего, — говорю, — вы не даёте народу-то силу эту да и права? Где они?» Посмотрел на меня председатель нашего кружка да и говорит: «Вы, — говорит, — товарищ Завьялов, не по вопросу говорите»… Начал он меня расспрашивать, чего я не понимаю, то да сё… А я говорю: «Хочу силы и права… Складно вы про них говорите как про брата и про сестру, а вы, — мол, — покажите мне — где у этого брата да у этой сестры матка?..» Посмеялись они надо мною, верно думали, что я пьян, или что… Студент начал опять читать про силу да про право, а я ушёл… «Плевать, — мол, — мне на вас, если вы матери родной не покажете у силы да у права!..»

Завьялов пристально посмотрел в глаза студенту, точно спрашивая: «А ну, что ты обо мне думаешь?» И продолжал:

— Так вот и в эту самую революцию-то не пошёл я на митинги и на улицах баррикады строить не хотел, потому не было у меня в душе матери, за которую я должен бы сражаться… Других не удерживал: иди, коли веришь, а я не пойду… Потому, не верить хочу, а знать… Будет время, когда и я уверую, а теперь — нет!.. Теперь вон про нашего Петра размыслите: люблю я его и очень люблю. Хожу, бранюсь с ним, а люблю… Потому — настоящий рабочий из него выйдет, друг народа! Это не интеллигент какой-нибудь! Не-ет!.. Это интеллигент-то из рабочих будет… Мать-то, которую я искал в интеллигентских словах, он нашёл в жилах своих, в сердце, в душе… Вот это — мать, настоящая мать и силы, и права!.. Вот в такую мать я уверую! Пусть только она выйдет из его души-то… Вот тогда и будет потеха! Тогда мы, рабочие, и скажем вам, что значит «око за око»… Не доживу я до этих-то дней, старый чёрт, а верю в них!.. Потому — найдут рабочие мать и для силы, и для права…

— Что же вы не примкнёте к ним? — спросил Травин.

— А потому и не примкну, что боюсь напортить дело… Служу я, пока что, капиталу, а душа моя с рабочими. Капиталу-то я служу по найму, а жить с рабочими должен по душе… Никак я не могу жить, и чтобы в душе у меня было и «не убий», и «око за око» в одно время… Не по совести живут так люди, если у них в одно время и «не убий», и «око за око». Страшно жить, когда за пазухой камень, а ещё страшнее, если у тебя и камень, и это самое-то «не убий»… Потому — другой человек не знает, что я выну — камень или «не убий»…

Он вынул из жилетного кармана большие серебряные часы, посмотрел, быстро попрощался и ушёл.

Дня через два, Завьялов снова пришёл к Травину и опять горячо и долго говорил о том, что его волновало.

Часов в семь вечера в комнату Травина зашёл Пётр и сказал:

— Надоел ты, дядя, Николаю-то Иванычу… Помолчал бы…

— Нет, товарищ, отчего же, садитесь и вы, — заступился за гостя Травин.

Пётр не отошёл от двери, упёрся руками в косяки и пристально всматривался в силуэт грузной лохматой фигуры дяди, обрисовывавшийся на фоне окна с умирающим светом сумерек.

— Товарищ Пётр, садитесь и вы, — пригласил Травин.

Пётр не двинулся от двери.

— Чего ж ты, Пётр, садись!.. А я тут всё о тебе говорил и ругал тебя…

— Да ты только и делаешь, что бранишься!..

— А ты всех любишь? Знаю я!.. Потому я тебя и браню! Интеллигенты тебя человеком сделали, а я вот с Николаем Иванычем говорил, что это плохо! В наше время впору чертолюбом быть… А коли не можешь, то хотя маску чёртову на себя надень, и то неплохо…

— Чего же хорошего?..

— А? А-а-а!.. Ты, брат, этого не поймёшь!.. А интеллигенты-то, как почитаешь газеты, теперь вон разной бесовщиной занялись и книжки пишут… Смотри-ка, и нам с тобою надо заняться чертовщиной…

— Занимайся, коли охота есть, — сказал Пётр, — а меня избавь…

Завьялов передвинулся ближе к Травину и, понизив голос, спросил:

— А скажите мне, Николай Иваныч, правда ли, что я прочитал намедни?.. Будто вся интеллигенция по двум линиям пошла: одни каким-то «богоискательством» занялись, а другие — «богостроительством»!? Повстречал я вашу сестрицу на мостках через Неву. «Здравствуйте», — говорю. Поздоровались, пошли вместе… А по утру-то я прочёл насчёт интеллигенции и спрашиваю: «Скажите, — мол, — Сонечка, правда ли, что ваша интеллигенция по двум канатам пошла?» Смотрит на меня Сонечка и молчит. Обиделась, что я так про интеллигенцию выразился и говорит: «Вы, — говорит, — никакого права не имеете насмехаться над интеллигенцией. Да, кроме того, — говорит, — вам и не понять этого»… «Потому, — говорю, — и спрашиваю, что не понимаю. Как это идти и искать Бога или начать и строить его? Точно это памятник какой или дом… Что вот люди ищут Бога, это я понимаю, потому и сам всю жизнь искал. А вот уж, как строить Бога — я не понимаю!..» Может, вы мне расскажете, Николай Иваныч?..

Верстов сидел у себя в комнате и перелистывал новую книгу толстого журнала. Читать сплошь и усидчиво он не мог и так только скользил по страницам взглядом, ловил чужие мысли и тотчас же расставался с ними. Так и казалось — поймает человек птичку и выпустит, потому — поймал не то, что хотел. Невольно прислушивался он к разговору в комнате Травина и как только понял, что речь идёт о «богостроительстве», — спешно оделся и ушёл. И долго бесцельно бродил по улицам.

Вначале Травин наотрез отказался говорить на эту тему, ссылаясь на то, что и сам ещё плохо разобрался в настроениях интеллигенции. Но потом уступил настойчивости Завьялова и рассказал всё, что знал. Говорил неуверенно, скучно, монотонно.

По глазам Завьялова можно было судить, что рассказ Травина не очень-то удовлетворил его. Идя по каким-то своим путям мысли, Завьялов говорил: