- Не пущу! Меня до самого вечера, пока не дождусь тебя назад, трясучка будет бить...
Но крестная нисколько не боялась, ее какой-то веселый азарт обуял и погнал на станцию.
- Ой, отыйди ты от меня! Нужда приперла, так не трясись, кума! Все деревни бегают на станцию, а тебя трясучка забила.
Вечером Анюта с Витькой поджидали крестную на дороге. Вот завиднелись вдалеке едва различимые фигурки. Бабы с Прилеп и Козловки тоже бегали на станцию продать картошки или картофельных лындиков проезжающим, а может, променять что-нибудь на муку. Рядом со своими дробненькими товарками Настя была как кряжистый дуб среди мелколесья - высокая, плечистая и шла вразвалочку. И улыбалась им. Значит, хорошо сходила.
На радостях она подхватила Анюту и Витьку обеими руками и протащила чуть по дороге. Они, конечно, сразу заметили, что котомочка у нее за спиной не пустая.
Хлебая горячую похлебку, Настя им рассказывала о своих приключениях.
Сунулась она сначала к поезду. Военных много. Там на платформе она бы выгодно сбыла свою самогоночку, но милиция и патруль так и шныряли взад-вперед. Нет, к поезду опасно выносить. На толкучке дешевле, конечно, зато спокойней. Там-то Настя и променяла почти все бутылки на муку и сало.
- Теперь мы такой кулеш заварим на толоку! - сияла Настя. - Да еще из Любкиной пшенки сделаем кашу с поджаркой.
- Все, в последний раз, больше не пойдешь! Если с тобой что случится, я себе не прощу, - крестилась мамка.
Но какое там в последний раз! Домна, как услышала, тоже загорелась бежать на станцию. Прошло всего несколько дней, и снова Анюте пришлось вместо школы подменять мамку на ферме. Мамка подумала-подумала, достала из сундука штуку льняного полотна и бабкину шаль и быстро собралась вместе с Доней.
...На толоку позвали человек двадцать, но пришли и незваные. Один знающий старичок из Мокрого командовал бабами - как замешивать глину, куда кирпичи складывать. Домнин брат ловко тюкал топором, тесал бревна. Даже не верилось, что скоро лягут эти бревна аккуратно друг на друга, сцепясь по углам в "лапу" или в "кресты".
Шумные и бестолковые были эти толоки. Казалось, что большинство работничков только колготятся, покрикивают и мешают друг другу. Но дело, как ни странно, продвигалось. К вечеру фундамент был готов и рядом аккуратно лежали свежеоструганные бревна. Вот как весело работать миром, вот какие мы молодцы, галдели бабы.
Вынесли стол из землянки, сгрудили ящики. Мать застелила эти шаткие сооружения бабкиными вышитыми скатерками. Поставили кулеш с салом, блины, картофельный тололуй* со сметаной - хорошее было угощение. С какой гордостью мамка вынесла из землянки чугун с главным блюдом - мясным! Она не пожалела часть вырученных денег потратить на баранину, хотя могла бы приберечь, еды бы и без того хватило.
А Настя не сомневалась, что мужички ждут не дождутся главного гостинца. И уже начали беспокоиться: на столе ничего, кроме мисок и чугунков. Но вот Настя торжественно поставила два горлача, а старинный графинчик с малиновой жидкостью все держала в руках, не могла расстаться.
- А это с придумкой. бабка мне дала клюквы, дак я решила под наливочку закрасить, - скромно говорила она, набиваясь на похвалы.
- Настя! Душистая, сладкая, лучше кагора! - кричали бабы.
Анюта даже расстроилась: вмиг не вмиг, но получаса не прошло, как выпили и съели все до капли, до крошек, подошла она положить еще блинка и картошки для Танюшки - куда там! Чугун выскребли и тарелки вылизали, мыть не надо. Так и не наелась Танюшка досыта, больно стеснительная. Ну что тут удивительного, смеялась Домна, как поработали, так и поели.
И вдруг Домнин густой, малиновый голос взлетел над столами, взбудоражил, взволновал. Другие подхватили, и песни загремели на всю округу. Наверное, и в Козловке слышно было. Деревеньки оцепенели от изумления. Уже третий год не собирались на толоки и на гулянки, одичали, забыли, как празднуют и поют. Только молодежь устраивала посиделки в школе, но у них уже другие песни пошли - городские, военные.
Подходили к их двору - издали полюбоваться и послушать. Хозяева приветливо махали и подзывали к себе. Гости жадно разглядывали фундамент и бревна.
- Конечно, так строиться можно! - с горечью сказала одна баба из Голодаевки.
- А кто вам мешает? Делайте и себе так.
И с тех пор у них пошли толоки одни за другими. Одни были победнее, другие побогаче, но ходили ко всем. Людей жалостливых еще было много, помогали охотно, особенно вдовам и многодетным солдаткам.
С тех пор дом помаленьку рос и рос. Утром приходил дед Устин со стариками, и возились на стройке. Прибегали с фермы мать с Настей и бросались на огород. На какое-то время забыли про дом. Вскопать под лопату сорок соток, посеяться без лошади - не простое дело. А не посеешься - некому будет в доме жить, никто их не накормит, никому они не нужны.
Оказалось - нужны. Весной о них окончательно вспомнили: что же это вы, товарищи крестьяне, все об себе да об себе, о своей головушке, а кто будет страну кормить, война еще идет, солдаты тоже есть хотят. Прислали нового председателя. И новый председатель сказал строго: сначала колхозное посеять, потом свое!
Двух колхозных кляч отправили в район за семенной картошкой. А тут срочно приказали забрать зерно семенное из Мокрого. Ну что ж, лошади в разъездах, нарядили баб таскать это зерно на себе: берите, бабы, по мешку и айда. Машина только до Мокрого дошла, а до нас не выдюжила: распутица.
Собрались бабы, мешки за спину и зашагали в Мокрое. Кто в валенках с калошами, а большинство в лаптях. Как хорошо, дружно началась весна. В конце апреля уже парило, земля быстро подсохла, и они загадывали: ну, в начале мая отсеемся. Не тут-то было. Черемуха позвала зиму обратно. Зима вернуться не вернулась, но оглянулась на них. Как только зацвела черемуха, ударили заморозки. Приходилось два раза печку в землянках топить, это в мае месяце!
Холод можно было пережить, но который день подряд небо сочилось нудным дождем со снегом. Дорога раскисла, как квашня. Пока дошли до Мокрого, у Танюшки лапти расплелись. А еще обратно шагать, да еще с ношей. Анюта пожалела, что увязалась с матерью. Все девчонки пошли, и ей захотелось помочь, отсыпать из мамкиного мешка хотя бы немного в котомочку.
Раньше ходили в Мокрое как на праздник - в церковь или на базар. Всю дорогу не затихал бабий гомон, песни. Нарасскажут такого, что весь год будешь вспоминать. Как же не похож был этот поход за семенами на довоенные. И разговоры все нудные, колхозные: на чем это начальство собирается нынче пахать, не кони, а доходяги, они и плуг не потянут; а в Мокрое прислали на пахоту двух битюгов немецких - кони ученые, идут по борозде, как по ниточке; а нам придется на себе пахать, бабы, больше не на ком; Карп Василич, новый председатель, был в Починке секретарем сельсовета, потом перевели его в район, еще до войны, обходительный такой старичок, ласковый, стелет мягко, а спать дюже жестко: все с сочувствием, все с душой - "что ж делать, работать-то нужно, бабоньки", - а в три погибели гнет, знает свое дело, всю жизнь в воеводах проходил Карп Василич.
Все "Карп Василич" да "Карп Василич". Как тех битюгов немецких, их с борозды не свернешь. Никто из них не спросил: бабы, а зачем нас погнали в такую распутицу, ведь зерно не завтра нужно, вернутся лошади со станции, погода восстановится?
Пришли они домой чуть живые. На обратном пути их как следует дождь прихватил. Затопили печку и весь вечер сидели возле нее, нахохлившись. Мать с Настей поглядывали на Анюту с тревогой:
- Ну чего загорюнилась? Говорили ведь тебе: не ходи! Хоть кол на голове теши, все равно по-своему сделает.
Они ее ругали и ругали, а у нее даже не было сил отвечать, так она замучилась. Когда укладывались спать под печку, Анюта вдруг сказала:
- Наш батя никогда бы так не сделал. Зачем мы тащили эти мешки, надрывались, когда можно было за одним разом на лошади привезти? И погода бы наладилась.
Мать, прежде чем погасить лампу, удивленно поглядела на нее:
- Как это зачем? Позвонили же из Мокрого, приказали срочно забрать.
- Лошадей жалко, - хохотнула крестная. - А мы что будем делать? Бабы дармовое тягло.
Бараны вы, а не тягло, сердито думала Анюта, поворачиваясь к ним спиной, вас погонят, вы и на станцию побредете и на своей хребтине семенную картошку перенесете. В ней зароптало неведомое раньше возмущение, или чувство справедливости. Казалось, стоило бабам немного пошуметь и вразумить Карпа Василича: Карп Василич, что ж ты делаешь, людей беречь надо! - и он обязательно одумается.
Начали пахать. Председатель и личных лошадей отобрал на пахоту. Домнин батька как слезно молил - хотя бы на ночь оставлять коня, но Карп Василич и слушать не стал. И правильно напророчили себе бабы: кроме как на них, пахать не на чем. На каждую голову бригадир норму наложил: несколько соток в день под лопату вскопай. ползком, а сделай!
