"Реформатор".
"Что такое еще за реформатор, с кем родниться приходится?"
Дядя же Николай Иванович был подвыпивши и говорит:
"Реформаторы, это я знаю: это те самые, которых вешают".
"Господи!"
А Клавдинька обернулась на него вполоборота и говорит:
"Перестаньте, дяденька, мою мать тревожить и себя стыдить. Реформатская церковь есть".
Николай Иванович говорит:
"А это другое дело, но постанов вопроса такой: я, как выдающийся член в доме и петриот, желаю, чтобы ты выходила за правильного человека настоящей православной веры".
А она отвечает:
"Ну, полно вам, дядя, что вы за богослов! вы так говорите, а сами и никакого православия отличить не можете".
"Нет, это ты лжешь! я старостой был и своему батюшке даже набрюшник выхлопотал".
Тогда Клавдюшенька ласково его потрепала и говорит:
"Вот, только-то всего вы и знаете, как набрюшники выхлопатывать. Встаньте-ка лучше с этого табурета да подите велите себя обчистить, а то вы все глиною замарались".
Николай Иванович ушел, и все покончилось, но на другой день опять приходит к ней в высшем градусе, и видит кругом рожи с рожками да с козлиными ножками, и опять ей начал говорить:
"Когда это можно было ждать, чтобы девушка, наследница купеческого рода, и этакое уродство лепила! На что они кому-нибудь, эти болвашки?"
А она нимало не злобится и говорит:
"Вы мне что-нибудь другое закажите, я вам по вашему заказу другое сработаю".
Дядя говорит:
"Я согласен и могу тебе бюстру заказать, но только божественное".
"Закажите".
"Сделай моего ангела Николу, как он Ария в щеку бьет. Я прийму и заплачу".
"Лучше сделайте, как он о бедных хлопотал или осужденных юношей от казни избавил".
"Нет, этого я не могу. Я сам бедным подаю и видел, как казнят... Это тоже необходимо надобно... Их священник провожает... А ты представь мне, как святитель посреди собора Ария по щеке хлопнул".
Сейчас и пошел у них новый спор, пошел и о казни н о пощечине, и Клавдинька в конце говорит:
"Я этого не могу".
"Почему? Разве тебе не все равно?"
"Во-первых, мне это не равно, потому что хорошо то работать, что нравится, а мне это не нравится; а во-вторых, слава богу, теперь известно, что этой драки совсем и не было".
Николай Иванович сначала удивился, а потом и стал кричать:
"Не смей этого и говорить!.. Потому что это было,
да, было! Он его при всех запалил".
А Клавдия говорит:
"Нет!"
Дядя говорит:
"Ты это только для того со мной споришь, чтобы мне досадить, потому что я его уважаю".
А Клавдия отвечает:
"А мне кажется, что я его уважаю больше, чем вы, и хочу, чтобы и вы то знали, за что его уважать должно".
И чтобы спор порешить, Николай Иванович вздумал ехать ко всенощной, а оттуда к какому-то профессору, спрашивать у него: было ли действие с Арием? И поехал, а на другой день говорит:
"Представьте, я вчера с профессором на блеярде играл и сделал ему постанов вопроса об Арии, а он действительно подтверждает, что наша ученая правду говорит, - угодника на этом соборе действительно совсем не было. Мне это большая неприятность, со мной через это страшный перелом религии должен выйти, потому что я этот факт больше всего обожал и вчера как заспорил, то этому профессору даже блеярдный шар в лоб пустил; теперь или он на меня жалобу подаст, и я должен за свою веру в тюрьме сидеть, или надо ехать к нему прощады просить. Вот какая мне катастрофа от Клавдии сделана!"
Сел и зарыдал.
Тут Ефросинья Михайловна за него вступилась и говорит сестре:
"Как ты себе хочешь, Маргаритенька, а что же это такое в самом деле, что от Клавдюши уже все плачут; теперь и мне в твоем доме жутко, хоть со двора беги.
Тогда и Маргарита согласилась и ко мне обращается:
"Съезди, - говорит, - пожалуйста, Мартыновна, и пригласи".
Я отвечаю:
"И давно бы так: благо теперь такой выдающийся случай, что окончательно все принадлежности можно опутать, так что из них никто и не разберет, для кого это делается: Николай Иванович будет думать, что это для Клавдиньки, а Клавдинька пусть думает, что для Николая Ивановича".
И Маргарита и Ефросинья меня расцеловали.
"Ты, - говорят, - у нас умница, прокатись, милая, и все как должно обделай, чтобы мне без хлопот, только деньги выдать".
"Извольте, но только напишите приветственное письмо от себя и от Николая Ивановича, как от выдающегося члена фамилии, чтобы мне было с чем приехать приглашать. Без этого немыслимо".
Они согласились, но только вышло затруднение, кто это письмо напишет, потому что старухи пишут куриляпкою и своего руки подчерка совестятся, а у меня те, ша и ша, те всегда в один вид сливаются, и в другой раз смысла не выходит. Да и не знаем, как ему надо подписывать: просто его высокопреподобию или высокооберпреподобию.
Вздумали: позовем Клавдиньку, - она больше всех катехизис учила и должна все формы духовного обращения знать.
Но только попросили Клавдиньку, чтобы пришла из своей комнаты письмо написать, с нею сейчас опять сразу же неприятность готова: пришла, села и перо в руки взяла, а как только узнала, к кому, - опять перо положила и руку вытерла и встала.
Мать спрашивает, что это значит, а она извиняется:
"Я, - говорит, - мама, не знаю, как к этим господам писать принято, а потом, мне кажется, что если позволите сказать вам мое мнение, то мне кажется, зачем призывать лицо из такой отдаленности, а своих ближних лиц этого звания устранять. Ведь они все одно и то же могут исполнить, зачем же обижать ближних?"
Старуха и задумалась.
Ну, я вижу, что это пойдет опять множественный разговор в неопределенном наклонении, и скорей перебила:
"Оставьте, - говорю, - я слетаю в меховой магазин на линию, там всегда ажидацию сбивают и должны знать, как к нему письма писать!" - и полетела.
Там сразу написали, и я к Николаю Ивановичу понеслась, чтобы он подписал.
- Вот хлопотунья вы! - протянула Аичка.
- Да, внутри себя с иголкой... я уж всегда этакая развязная и живая. Но представь ты себе... я не знаю, ты веришь или не веришь в искушения?
- Как же, верю, а в другой раз не верю.
- Завсегда верь; я всегда верю, и они, как нарочно, бывают, когда человек к вере близится. Так и тут, вообрази, что случилось!..
Николая Ивановича я в их магазине не застала. Приказчики говорят, что он опять в угаре и пошел с галантерейными голанцами в "Паганистан" завтракать и шары катать. Я в "Паганистан" и посылаю с швейцаром письмо, чтобы Николай Иванович подписал, а он уже всех голанцев разогнал и один сидит, черный кофе с коньяком пьет и к себе меня в кабинет требует. Я вхожу и вижу, что у него рожа бургонская, потому что он не только от вчерашнего еще не прохладился, а на старые дрожжи еще много и нового усердия подбавил. Стал читать и ничего уже не разбирает. Держит листок и сам спрашивает меня:
"Про что это здесь настрочено это к Корифеям послание, - я ничего не понимаю",
Я говорю:
"Это в вашем же желании, о выдающемся благочестии, чтобы Клавдиньке дать полезную назидацию".
А он отвечает:
"По мне, теперь все равно, если Арию плюхи не дано, так не надо никому и назидации",
А я и ухватилась за это.
"Вот, - говорю, - мы в этом же и сделали политический компот, - чтобы ее, нашу ученую, и упровергнем и покажем ей плюху во всю щеку румянца. Так и так: я вот кого на нее привезть хочу, и только за вами дело стало, чтобы вы письмо подписали и встретить поехали.
Вам это нетрудно будет надеть на себя на один час свои принадлежности".
"Нет, - говорит, - теперь такой постанов вопроса, что я в выдающемся роде расстроен, у меня в подземельном банке самые вредные последственные дела вскрываются, и если еще узнают ко всему этому, что я особенное благочестие призываю, то непременно подумают, что я совсем прогорел, и это мне всего хуже. А ваш женский политический компот я и знать не хочу, а поеду, все остальное промотаю и на сестру векселей напишу".
Я вижу, что он в таком безрассудке, и домой его зову, но он и слышать не хочет.
"Да ты, - говорит, - что это... давно, что ли, на домашнего адвоката экзамен сдала? так я тебя сейчас же или по-домашнему побью, или такой постанов вопроса сделаю, что позову из общей залы политического аргента и тебя за компот под надзор отдам. А если хочешь всего этого избавиться, то отправимся со мною вместе, заедем в родительный дом".
"Зачем, - говорю, - батюшка, зачем в родительный дом?"
"Мы там захватим с собою одну знакомую дежурную акушерку, Марью Амуровну".
"Да что ты, осатанел, что ли! мне не нужно дежурную акушерку".
Но он ведь такой неотстойчивый, что как прицепится, то точно пиявок или банная листва. К чему он затеял эту акушерку, и пошел ее выхвалять так, что я даже понять не - могу, на каком она иждивении.
"Марья Амуровна, - говорит, - в акушерках состоит только для принадлежности звания, а она живет в свое удовольствие; поедем с ней в отель "Лангетер" и будем без всего дурного антруи клюко пить, и она будет одна танцевать".
