- Послушайте, Нестор Игнатьич, ведь это забавно
Вообрази: я здесь одна,
Меня никто не понимает;
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
- Нет, это не забавно,- отвечал Долинский, остановившись перед Юлинькой.
- Вам жаль меня?
- Мне прискорбна ваша доля.
- Дайте же мне вашу руку,- попросила Юлинька, и на глазах ее замигали настоящие, искренние, художественные слезы.
Долинский подал свою руку.
- И мне жаль вас, Нестор Игнатьич. Человеку с вашим сердцем плохо жить на этом гадком свете.
Юлочка быстро выпустила его руку и тихо заплакала.
- Я и не желаю жить очень хорошо.
- Да, вы святой человек! Я никогда не забуду, сколько вы мне сделали добра.
- Ничего ровно.
- Не говорите мне этого, Нестор Игнатьич. Зачем это говорить! Узнавши вас, я только и поняла все... все хорошее и дурное, свет и тени, вашу чистоту, и... все собственное ничтожество...
- Полноте, бога ради!
- И полюбила вас... не как друга, не как брата, а... (Долинский совершенно смутился).- Юлинька быстро схватила его снова за руку, еще сильнее сжала ее в своих руках и со слезами в голосе договорила,- а как моего нравственного спасителя и теперь еще, может быть, в последний раз, ищу у вас, Нестор Игнатьич, спасения.
Юлинька встала, близко придвинулась к Долинскому и сказала:
- Нестор Игнатьич, спасите меня!
- Что вы хотите сказать этим? Что я могу для вас сделать?
- Нестор Игнатьич!.. Но вы ведь не рассердитесь, какая бы ни была моя просьба?
Долинский сделал головою знак согласия.
- Мы можем платить за уроки Викторины; вы не верьте, что мы так бедны... а вы... не ходите к нам; оставьте нас. Я вас униженно, усердно прошу об этом.
- Извольте, извольте, но зачем это нужно и какой предлог я придумаю?
- Какой хотите.
- И для чего?
- Для моего спасения, для моего счастия. Для моего счастия,- повторила она и засмеялась сквозь слезы.
- Не понимаю! - произнес, пожав плечами, Долинский.
- И не нужно,- сказала Юлия.
- Я вас стесняю?
- Да, Нестор Игнатьич, вы создаете мне новые муки. Ваше присутствие увеличивает мою борьбу - ту борьбу, которой не должно быть вовсе. Я должна идти, как ведет меня моя судьба, не раздумывая и не оглядываясь.
- Что это за загадки у вас сегодня?
- Загадки! От нищенки благодетели долг требуют.
- Ну-с!
- Я ведь вот говорила, что я привыкла целовать откупщичьи руки... ну, а теперь один благодетель хочет приучить меня целовать его самого. Кажется, очень просто и естественно... Подросла.
- Ужасно!.. Это ужасно!
- Нестор Игнатьич, мы нищие.
- Ну, надо работать... лучше отказать себе во всем.
- Вы забываете, Нестор Игнатьич, что мы ничего не умеем делать и ни в чем не желаем себе отказывать.
- Но ваша мать, наконец!
- Мать! Моя мать твердит, что я обязана ей жизнью и должна заплатить ей за то, что она выучила меня побираться и... да, наконец, ведь она же не слепа, в самом деле, Нестор Игнатьич! Ведь она ж видит, в какие меня ставят положения.
Долинский заходил по комнате и вдруг, круто повернув к Юлиньке, произнес твердо:
- Вы бы хотели быть моею женою?
- Я! - как бы не поняв и оторопев, переспросила Юлинька.
- Ну, да; я вас откровенно спрашиваю: лучше было бы вам, если бы вы теперь были моею женою?
- Вашей женой! Твоей женой! Это ты говоришь мне! Ты - мое божество, мой гений-хранитель! Не смейся, не смейся надо мною!
- Я не смеюсь,- отвечал ей Долинский.
Юлинька взвизгнула, упала на его грудь, обняла его за шею и тихо зарыдала.
- Тсс, господа! господа! - заговорил за спиною Долинского подхалимственный голос Аксиньи Тимофеевны, которая, как выпускная кукла по пружинке, вышла как раз на эту сцену в залу.- Ставни не затворены,-продолжала она в мягко-наставительном тоне,- под окнами еще народ слоняется, а вы этак... Нехорошо так неосторожно делать,- прошептала она как нельзя снисходительнее и опять исчезла.
Несмотря на то, что дипломатическая Юлочка, разыгрывая в первый раз и без репетиции новую сцену, чуть не испортила свою роль перебавленным театральным эффектом, Долинский был совершенно обманут. Сконфуженный неожиданным страстным порывом Юлочки и еще более неожиданным явлением Аксиньи Тимофеевны, он вырвался из горячих Юлочкиных объятий и прямо схватился за шапку.
- Боже мой! Аксинья Тимофеевна все видела! Ока первая сплетница, она всем все разболтает,- шептала между тем, стоя на прежнем месте, Юлочка.
- Что ж такое? Это все равно,- пробурчал Долинский.- Прощайте.
- Куда же вы? Куда ты! Подожди минутку.
- Нет, прощайте.
Долинский ничего не слушал и убежал домой.
По выходе Долинского Юлинька возвратилась назад в зал, остановилась среди комнаты, заложила за затылок руки, медленно потянулась и стукнула каблучками.
- Вот уж именно что можно чести приписать,- заговорила, тихо выползая из темной комнаты, Аксинья Тимофеевна.
Юлочка нервно вздрогнула и сердито оторвала:
- Фу, как вы всегда перепугаете со своим ползаньем!
- Однако, сделайте же ваше одолжение: что же он обо мне подумает? говорила Юлиньке ночью матроска, выслушав от дочери всю сегодняшнюю вечернюю историю в сокращенном рассказе.
- А вам очень нужно, что он о вас подумает? - отвечала презрительно, смотря через плечо на свою мать, Юлинька.
- Нужно или не нужно, но ведь я же, однако, не торгую моими детьми.
- Не торгуете! Молчите уж, пожалуйста!
- Торгую! - крикнула азартно матроска.
- Ну, так заторгуете, если будете глупы,- отвечала спокойно Юлия.
Одним словом, Долинский стал женихом и известил об этом сестру.
"Да спасет тебя господь бог от такой жены,- отвечала Долинскому сестра. - Как ты с ними познакомился? Я знаю эту фальшивую, лукавую и бессердечную девчонку. Она вся ложь, и ты с нею никогда не будешь счастлив".
Долинскому в первые минуты показалось, что в словах сестры есть что-то основательное, но потом показалось опять, что это какое-нибудь провинциальное предубеждение. Он не хотел скрывать это письмо и показал его Юлиньке; та прочла все от строки до строки со спокойным, ясным лицом, и, кротко улыбнувшись, сказала:
- Вот видишь, в каком свете я должна была казаться. Верь чему хочешь,-добавила она со вздохом, возвращая письмо.
"Не умею высказать, как я рада, что могу тебе послать доказательство, что такое твоя невеста,- писала Долинскому его сестра через неделю.-Вдобавок ко всему она вечно была эффектница и фантазерка и вот провралась самым достойным образом. Прочитай ее собственное письмо и, ради всего хорошего на свете, бога ради не делай несчастного шага".
При письме сестры было приложено другое письмецо Юлиньки к той самой приятельнице, которая всегда служила для нее помойной ямой.
"Я наконец выхожу замуж,- писала Юлинька между прочим.- Моя нежная родительница распорядилась всем по своему обыкновению и сама без моего ведома дала за меня слово, не считая нисколько нужным спросить мое сердце. Через месяц, для блага матери и сестры, я буду madame Долинская. Будущий муж мой человек очень неглупый и на хорошей дороге; но ужасно не развит, и мы с ним не пара ни по чему. Живя с ним, я буду исполнять мой долг и недостаток любви заменю заботою о его развитии, но жизнь моя будет, конечно, одно сплошное страдание. Любить его, увы, я, разумеется, не могу. Как я понимаю любовь, так любят один раз в жизни; но... я, может быть, привыкну к нему и помирюсь с грустной необходимостью. Моя вся жизнь, верно, жертва и жертва и кому? Что он? Что видит в нем моя мать и почему предпочитает его всем другим женихам, которые мне здесь надоедают, и между которыми есть люди очень богатые, просвещенные и с прекрасным светским положением? Я просто не умею понять ничего этого и иду, яко овца, на заклание".
Долинский запечатал это письмо и отослал его Юлиньке, та получила его за обедом, и как взглянула, так и остолбенела.
- Что это? - спросила ее матроска, поднося к своим рачьим глазам упавшее на пол письмо. "Милая Устя! - прочла она и сейчас же воскликнула: "А! верно, опять романтические сочинения!"
- Оставьте! - крикнула Юлинька и, вырвав из рук матери письмо, торопливо изорвала его в лепесточки.
- Да уж это так! Героиня!
Юлинька накинула на себя капот и шубку.
- Куда? - крикнула матроска.- К милому? Обниматься? Теперь прости, мол, голубчик!
- А хоть бы и обниматься! - отвечала, проходя, Юлинька и исчезла за дверью.
- Ты у меня, Викторина, смотри! - заговорила, стуча ладонью по столу, матроска.- Если еще ты, мерзавка, будешь похожа на эту змею, я тебя, шельму, пополам перерву. На одну ногу стану, а другую оторву.
Викторина молчала, а Юлинька в это время именно обнималась.
- Это была шутка, я нарочно хотела попытать мою глупенькую Устю, хотела узнать, что она скажет на такое вовсе не похожее на меня письмо; а они, сумасшедшие, подняли такой гвалт и тревогу! - говорила Юлинька, весело смеясь в лицо Долинскому.
Потом она расплакалась, упрекала жениха в подозрительности, довела его до того, что он же сам начал просить у нее прощения, и потом она его, как слабое существо, простила, обняла, поцеловала, и еще поцеловала, и столь увлеклась своею добротою, что пробыла у Долинского до полуночи.
