V
Оскар Петрович оказался прелюбезным собеседником, большим говоруном и остроумным рассказчиком. Пока Степан Иваныч отсутствовал, побежав «похлопотать по хозяйству», мы с Оскаром Петровичем успели и ознакомиться и наговориться. Говоря о себе, он постоянно говорил «мы», и «мы» это произносил с таким ударением, что невольно выставлял его как-то наружу. Это «мы» так и выскакивало из его плавной, певучей речи. Оскар Петрович рассказал мне, как он приехал сюда в эту местность, как, будучи еще новичком, не знакомым практически ни с делом ни с людьми, он несколько раз оказывался жертвою обманов; рассказал, как однажды надул его сам Степан Иваныч при приемке пшеницы, долго хохотал, рассказав этот случай, и кончил следующей тирадой:
— Но теперь нас не проведешь. Мы узнали людей, и нас люди узнали… Мы теперь разобрали всех этих Степанов Иванычей, всех этих Самойл Иванычей, всех этих местных воротил и умеем себя держать с ними. Мы теперь зазнаваться им не позволяем, а зазнался… в шею — и конец делу…
И Оскар Петрович залился самым веселым смехом.
— Неужто и Степана Иваныча в шею, — спросил дьякон, тоже хохотавший.
— Мы его однажды в шею вытолкали.
— И что же?
— Съел, ничего!
Оскар Петрович снова захохотал. Но немного погодя, вздохнув, он прибавил:
— Но, сказать по правде, нам все это надоело. Работать на людей нет охоты. Мы устали, и нам пора отдохнуть.
— Вы хотите отказаться от места? — спросил я.
— Думаем! — словно оборвал Оскар Петрович.
— Почему же это?
— Потому что мы серьезно устали. Сверх этого, так как у жены моей есть небольшой клочок земли, то несравненно приличнее заняться своим малым, нежели большим чужим. Будет, поработали над чужим, пора и о себе подумать. Не так ли, отец дьякон?
— Sic [13]! — крикнул тот, и оба захохотали.
— О чем это смеетесь? — вдруг спросил вошедший в комнату Степан Иваныч.
— Да вот, рассказывал между прочим, как вы меня пшеницей надули! — вдруг ляпнул Оскар Петрович и опять захохотал.
— Помню, помню! — заговорил весело Степан Иваныч. — Как не помнить! Только вот что, любезный друг, — добавил он, грозя пальцем, — кто старое помянет, тому знаешь что?
— Глаз выколоть! Знаем, штука не новая!
— То-то вот и есть! — подхватил Степан Иваныч и потом вдруг, как будто озаренный какою-то счастливою мыслью, заговорил: — Это что еще! Нешто такие штуки проделывают! Ты вот поговори-ка с моим Самойлом Иванычем, так он тебе порасскажет, как дела-то обделывать надо. Никогда не забуду. Раз принимал он у мужичка пшеничку. Доставить пшеничку на мельницу мужик не захотел, побоялся, вишь, что надуют его здесь: «Принимай, мол, у меня в амбаре, из сусека!» Ладно, в амбаре так в амбаре. Пшеница была куплена на пуды, чтобы, значит, обмера не было. Самойла Иваныч отправился, пристроил весы в амбаре, мужик выверил, и пошла приемка. Принимает, и мужик дивится, что пшеница больно легка у него; хлеб как будто хороший, тяжелый, а его в кадушку-то сыплют, сыплют… Глазам не верит мужик! Надо бы быть пудов полтораста, а вышло всего сто двадцать. Так за сто двадцать и расчет получил. Долго не говорил мне Самойла Иванов про эту штуку, да уж после покаялся…
— Что ж он сделал? — спросил дьякон.
— Очень просто! Мигнул молодцу, тот залез под амбар да снизу из-под пола сквозь щелку кадушку-то с пшеничкой палочкой и подпирал. Штука-то пустая, а вышло ловко!
И потом, вдруг переменив тон, он заговорил:
— Ну, гости дорогие, прошу не взыскать, коли угощение будет не настоящее. Здесь я как на биваках, настоящего хозяйства нет. С голоду не уморю, да и досыта не накормлю… уж извините! Здесь у меня и хаты, видите, какие, — кошку за хвост повернуть негде. Вот если бы ко мне пожаловали в мою усадьбу, там было бы дело иное. Там у меня и мебель бархатная, и зеркала…
— По-моему, у вас и здесь очень хорошо! — проговорил я.
— Он без бархату не может! — заметил Оскар Петрович, — Он ведь тоже аристократом считается!
— За свои деньги всякий себе аристократ! — перебил его Степан Иваныч. — Впрочем, к чему мне здесь бархатная мебель? Приезжаю я сюда на день, много на два, собственно по хозяйству…
Оскар Петрович даже захохотал.
— Чего хохочешь-то! — перебил его Степан Иваныч, оскалив зубы.
— Знаем мы это хозяйство!
— Чего ты знаешь-то! ничего не знаешь!
— Доводилось как-то и мне тут хозяйничать с вами.
— Что ж такое! Эка важность! Случилось как-то раз покуролесить! Не век же, в самом деле, работать. Надо когда-нибудь и суставчики порасправить, а здесь-то оно удобно, в лесу никто не увидит!
— Только все знают, — перебил его Оскар Петрович.
— А шут с ними! Что я, на краденые деньги гуляю, что ли! Уж у меня натура такая! Работать я не ленив, хоть камни посылай ворочать, а уж коли подошла линия, так не мешай никто. Всего подавай, что хочешь бери, а чтобы было!..
И, пригнувшись к уху Оскара Петровича, он что-то прошептал ему.
Оскар Петрович захохотал.
— Мы видели! — проговорил он.
Степан Иваныч опять пошептал.
— Знаем, недурна! — заметил Оскар Петрович.
— Гм! Недурна! — вскрикнул Степан Иваныч. — Красавица, а ты говоришь — недурна. Сегодня здесь будет!
И лицо Степана Иваныча перекосилось от недоброй, нехорошей улыбки, точно у сатира на картине Брюллова «Диана и Эндимион».
В это время в комнату вошел Самойла Иваныч с подносом в руках, на котором стояли стаканы с чаем и бутылка рому.
— А, Самойла Иваныч! — крикнул Брюханов, увидав своего любимого приказчика. — Ну-ка, ну-ка, расскажи-ка, как ты у мужичка-то пшеничку принимал.
Самойла Иваныч даже глаза потупил.
— Будет вам, ваше степенство! — проговорил он скромно. — Мало ли что люди насмех болтают!
Степан Иваныч захохотал.
— Ах ты, смиренник, смиренник! — воскликнул он. — На лицо-то посмотреть, как будто и в самом деле девушка красная! Ну, да ладно, ладно! Бог с тобой, будь по-твоему! Господа, пожалуйте-с! — прибавил он, указывая рукой на стаканы. — Прошу покорнейше с ромком.
И, налив нам рому, причем, конечно, не забыл и себе, он вдруг обратился к Самойле Иванычу:
— А что, «энтот», сухой-то ром будет, что ли?
Самойла Иваныч только головой мотнул.
— Послал? — спросил Брюханов.
— Послал-с.
— Агафья пошла?
— Она-с.
— Смотри, чтобы было.
— Будьте благонадежны-с.
— Дьякон! — крикнул вдруг Степан Иваныч. — Ты почему же рому-то себе не нальешь? Валяй! теперь все валяй! Теперь я добрый, слова не скажу!
— Ну ладно! — пробасил дьякон, скромно сидевший до сих пор в углу комнаты, и, отпив половину стакана, дополнил его ромом.
— Вот за это люблю! Ай да дьякон! Валяй знай!.. Рому у меня много!
Дьякон обрадовался и, подсев к столу, принялся за чай, а Степан Иваныч обратился к Самойле Иванычу:
— Ты что же стоишь? Ступай, мы тогда крикнем…
— Я хотел вам доложить, ваше степенство, — проговорил Самойла Иваныч, замигав глазами, — завтра от нас в город едут, так не дозволите ли аршинчика три разноцветного коленкорцу купить-с?..
— Зачем это?
— В селе Инясеве кабачок снял-с, так знамьеце кабацкое хочу устроить-с…
— А! — радостно вскрикнул Степан Иваныч. — Снял-таки?
— Точно так-с. И кабак и лавочку, что на площади стоит. Теперича не худо бы базарец развести-с.
— Где?
— Да все там же, в Инясеве-с. Ведь лавочку-то я с площадкой снял на двенадцать лет… Уж извините, что без вашего дозволения. С инясевскими мужичонками ничего не поделаешь… совсем, проклятые, от рук отбились! Бабы даже — и те знать нас не хотят-с. Ни за какую даже работу не берутся; работают себе на железной дороге, да и на-поди! Намедни лен прополоть хотел, все село из двора во двор прошел, хоть бы одна шельма пошла. Говорить даже не хотят, так морды на сторону и воротят. Надо же их сократить маленечко-с. Я и хочу базарец развести да гостиный дворик небольшой построить-с! Торгово-промышленный элемент — первое дело-с! Как только все это заведем-с, так уж мужик в наших руках будет-с. В те поры и трактирчик с арфянками беспременно пойдет в ход-с, и тогда уж мое почтенье-с…
— Верно! — проговорил глубокомысленно Степан Иваныч.
— Так дозвольте коленкорцу-то купить-с?
— Валяй!
— Я хочу, ваше степенство, трехцветное знаменьеце сделать-с; белое, красное и зеленое, да на длинный шестик-с и привязать-с. Мешать-то оно не будет никому-с, а смотреть — веселее-с!
— Верно.
— Так я прикажу-с?
— Приказывай.
Разговор, по-видимому, кончился, но Самойла Иваныч все еще не уходил и, переминаясь с ноги на ногу, собирался как будто еще о чем-то доложить. Брюханов заметил это и спросил:
— Что, аль еще есть что-нибудь?
— Особенного-то покудова ничего нет-с, а все-таки подозрительно-с…
