Из луговых оврагов долетают запахи донника и дикой маслины, отряхивающей цвет. За день в чаще долины накопится душное тепло, пронизанное горячим сладким запахом цветущего подсолнечника.
Но пока еще дышится легко. Расстегиваю воротник. Утренняя прохлада густа - хоть режь косой. В чистом, высоком небе бледнеют звезды. Все окрест кажется декорацией: деревья без теней, уснувшие на заре; колодезные журавли, замершие с пустыми бадьями на фоне бледнеющей синевы неба или склонившие клювы в высокую луговую траву. Тарахтенье моей телеги нарушает росистую тишину, перестук колес прокатывается по лугам.
Я натягиваю вожжи - и словно остановились все подводы на много верст вокруг. Распрягаю лошадей возле нашей делянки. Стреноживаю их. Неторопливо снимаю косу с телеги, натачиваю. Лошади смотрят, как я точу косу. Может, удивляются - с чего это я сюда примчался ни свет ни заря? Да еще в воскресном наряде - в красной репсовой рубахе, которая мне так к лицу.
Нарождающийся день затопляет луга, алеет полукруг показавшегося солнца. Кое-где запоздалая шляпка подсолнуха с хрустом поворачивается к востоку, и кажется, что всю ночь на ней спал дикий голубь или горлица, а теперь, на рассвете, взлетел, спугнув ее зеленый сон.
Вдруг вижу - за озером стоит на одной ноге аист, как бы вслушиваясь в тайну утра. Мне не нравится, что аист без пары. Выковыриваю ком земли из копытного следа, швыряю в него. Аист несколько раз неуклюже подпрыгивает и взлетает, хлопая крыльями.
Снимаю рубашку. Брюки. В исподнем хожу из конца в конец делянки, белый, словно ведун, ищущий в ночь под святого Георгия разрыв-траву, чтобы заколдовать стадо.
Нагружаю телегу скошенной травой. Несколько охапок кидаю на колеса, чтобы не рассохлись ободья. И снова принимаюсь за косьбу. Борозда приводит меня в низину. Здесь опять натыкаюсь на аиста - он по-прежнему один-одинешенек, и я прогоняю его.
Одновременно с восходом солнца со стороны села доносится дробь барабана, обрывки хоры - долетают через равные промежутки времени на крыльях ветра, на волнах луговой травы, отражаясь в озерной ряби. И чем отчетливей звуки, тем ожесточенней взмахи моей косы.
По ту сторону подводы снова уселся аист. Опускаю косу.
- Кыш, холера!
Сгребаю большие охапки травы и укладываю в тени, под подводой. Надо поваляться в холодке, придавить комарика, покуда дышло само не попросится в дорогу. Первым делом достаю из телеги сложенную калачом веревку, разворачиваю, один конец привязываю к стреноженным коням, затем залезаю под телегу и другой конец веревки привязываю к своей ноге.
Музыка в селе все громче.
И снова аист! Вылезаю из-под телеги, только собираюсь прогнать его, но тут падаю, подсеченный веревкой. Аист перебирается к берегу пруда.
- Эй, Тоадер, ты что воюешь с птицей?
Из пшеничного поля, что возле луга, прямо ко мне идут Георге Негарэ с женой, оба в воскресных нарядах. В руке у них по снопу пшеницы, вырванной с корнем, - еще не осыпалась земля.
Я быстро прячусь под телегу.
- Ладно тебе... портки-то не краденые...
- Проведали свою пшеницу?
- Проведали.
- Хороша?
- Хороша, один у нее изъян...
- Головня?
- Нет.
- Куколь?
- Тоже нет.
- Полегла?
- Да нет. Стоит бодро.
- Ты у отца спроси. Он этот изъян хорошо знает, - подсказывает жена Негарэ.
- Пшеница хороша. Да только начала наливаться, а уже так и клонится к железнодорожной станции. Вот в чем изъян...
- Да... клонятся только полные колосья.
- А ты что хотел?
- Ничего...
- За птицами не гоняйся... Болтовня это, что, мол, если первый раз увидишь аиста без пары, сам без пары будешь круглый год. Вздор, Тоадер. Не верь этим выдумкам. Есть у Георге Негарэ две дочки...
- Почему две? Ты же обещал Вику выдать за другого, - вмешалась жена.
- Так что, если обещал?
- Будь хозяином своего слова. Вика...
- Вот так, фа!
- Пусть забудет о ней думать. Вика...
- Вот и прекрасно! Есть у Георге Негарэ дочь на выданье или нет?
- Вероника еще маленькая, перестань языком молоть...
- Маленькая? Выше тележного колеса!.. Замуж ее!
- Перестань! Пошли домой.
- Шапку в нее кидаешь - не падает? Значит, годится замуж.
- Ты что говоришь?..
- Что еще за музыка? Откуда эти цыгане?
- Кто их знает...
- И как ты здесь застрял, Тодерикэ? Разве обойдется без тебя хора?
- Обойдется...
- Но у сердца свои расчеты...
- Человек не должен слушать сердце, - опять вмешалась жена.
- Подымись-ка на гору, жена, дай нам по-мужски поговорить. Я тебя потом догоню. А ты, Тоадер, накосил травы - запрягай лошадей и поезжай.
- Всю неделю кормил их прелой травой.
- Погоняй коня не кнутом, а овсом...
- У него тоже душа живая.
- Конечно... Пришлю сюда старика Петраке, пусть попасет твоих коней. А ты возвращайся в село...
- Хотите, чтобы я вашу Веронику вытащил на хору?
- Почему бы нет?
- Чтобы вывел ее в свет?
- Почему бы нет?
- А потом?
- Потом... На худой конец родим тебе еще одну дочку. Слышишь, жена?
Я выскакиваю из-под телеги, но спотыкаюсь о веревку и падаю на одно колено.
- Видишь, шуток не понимаешь?
Георге Негарэ бросил ком сухой земли в заводь пруда и сказал:
- В этом селе с чернявыми цыганочками только у меня девки белые, как парное молоко. И я никогда не потчевал парней за то, что они пляшут с моими дочерьми. А вот с тобой выпил бы красного вина...
Музыка в селе играла во всю мощь. Гулко гудел барабан, словно кто-то хлопал вальком по зеркалу пруда.
2
- Зачем лошадей привязал к ноге? Не мог к колесу? Испугаются, понесут - костей не соберешь!
- Стреножил я их! Не побегут.
- Легко сказать... Лучше привяжи веревку к колесу.
Я не ожидал, что Негарэ пришлет деда Петраке. В этом не было никакой нужды.
- Вас прислал Георге Негарэ?
- Да.
- У дедушки скверный язык, но, простите, ведь не зря он говорит...
- Что я дурак? Он мне брат. К тому же старший... Не мне его судить.
- И село говорит так же...
- Пожалуй. Но с селом и подавно не сладить...
- Как помню вас, вы ни разу не сердились.
- А зачем сердиться?
- Разыгрываете святого, а село смеется...
- Никогда не разыгрывал!
- Мне стыдно, что вы дедушкин брат.
- Знаю... Но даже если бы я не батрачил у Негарэ, думаешь, тебя считали бы важной птицей?
- И как вы это все терпите?
- Ты многого еще не понимаешь...
- Сколько помню, все время батрачите...
- И не коплю добра...
- Нет, вы правду скажите!
- О добре-то?
- Обо всем.
- Длинная история. А смысл в ней короткий. Но молодость нетерпелива...
- Зачем вы за мной пришли?
- Обещал человеку.
- Зачем обещали?
- Попросил.
- Пришли пожалеть меня!
- Нет. Если бы знал, что могу уберечь тебя от того, от чего сам не уберегся, тогда бы пожалел...
Дед Петраке отвел неожиданно повлажневшие глаза. Насколько дедушка крут, настолько кроток его брат Петраке. Добрый, мягкосердечный, он может пустить слезу, даже когда петухи дерутся!
Чтобы больше не пререкаться, дед Петраке подхватил мешок и через межи направился к делянке Негарэ. Он то и дело наклонялся, вырывая сорняки полегшую крапиву, свиное ухо, горечавку и корм для свиней, что-то бормотал, но я не мог расслышать. Деда Петраке с трудом слышно и вблизи, а уж тем более издалека. Рассказывал дед Петраке, что потерял голос на первой империалистической. Напился из траншеи воды, отравленной газами, валялся в лазаретах, но и после лечения голос остался сиплым и глухим.
Пытаюсь представить, как выглядел дед Петраке в молодости. Я видел его карточку, присланную с фронта: высокий, красивый, статный. Не зря запасницы, как тогда называли солдаток, провожали его с песней:
Лист кленовый, лист резной,
Что же ты не запасной,
Мэй, Петраке, мэй!
Вернулся он из окопов живой и непокалеченный: уволили в запас! Ирина за это время успела выйти замуж за Георге Негарэ и проводить мужа на фронт. Певала теперь песни с другими солдатками, а после посиделок проливала слезы: выпало их на ее долю немало. После года войны без вести пропал Иринин муж. Когда война кончилась, выяснилось, что Георге жив. Находится в плену. Но длинна дорога с чужбины. Миновало четыре года, пока вернулся с неметчины.
Неизвестно, кто сделал первый шаг... То ли Ирина, чье хозяйство нуждалось в мужской руке, то ли безропотно любящий Петраке, способный все простить.
Дедушка говорил, что Ирина держит его на привязи, как теленка, у своей юбки.
- Ну и дурак!.. Прибрала она тебя к рукам. Не успел еще муж надеть военную форму, баба смекнула, что к чему... Коровья ты образина! Ишь, опять снюхалась... А ты, балда непроходимый...
Петраке молчал. Не поднимал склоненной головы. Не вступал в пререкания.
- Ну, скажи хоть что-нибудь! А то сердце мое шипит, как на сковородке... Скажи, не глиняный же ты... Глупец, коровья образина... Вот-вот запрыгаю от ярости... Ну!
Дедушкин гнев не оказывал на Петраке ни малейшего воздействия.
