Профессор вздохнул и потянул к себе экзаменационный лист.
- Ну, хорошо, перенаселение и рост резервной армии, - раздался его терпеливый голос. - Но какое отношение это имеет к техническому прогрессу?
Курчавый молчал, напряженно шевеля пальцами. Весь его вид выражал отчаянную решимость сопротивляться до конца. Он поднял глаза на потолок и шептал что-то сосредоточенно.
- Рост производительных сил параллельно с ростом... - запинаясь и багровея, произнес он, - а равно...
Он поймал скучающий взгляд профессора и нагнулся к нему.
- Видите ли, я это понимаю, но не могу выразить...
Профессор взял карандаш.
- У вас слабая подготовка, - заметил он осторожно.
- Я много готовился.
- Это же все элементарные вопросы. Вы не разбираетесь в основных понятиях.
- Я, знаете ли, много готовился, - безнадежно повторил курчавый. - Даже смешно: все понимаю, а ничего не могу выразить.
Профессор устало оглядел комнату.
- А вы? - повернулся он к другому.
Тот беспомощно потер лоб и не ответил. Профессор часто задышал, хмурясь, и начал разыскивать фамилии в списке.
- Отнимать время с такой подготовкой... - сказал он, надевая пенсне и высоко поднимая брови. - Я лично этого не понимаю. Надо серьезнее относиться к предмету. Можете идти... Семенов и Блауд!
Двое новых встали и подошли к столу. Курчавый все еще стоял, шевеля пальцами, его полное лицо медленно наливалось кровью. Он сделал шаг к двери и вдруг повернулся к профессору.
- Какое вы имеете право? - приглушенным голосом сказал он, нагибаясь через стол. - Вы не имеете права... нотации читать. Не ваше дело!
Он постоял, ожидая ответа, потом повернулся и ушел, хлопнув тяжелой дверью. В комнате молчали. Профессор снял пенсне и криво улыбнулся, потом, нацелясь карандашом, отметил что-то в списке.
Первый час Безайс волновался, потом устал и равнодушно смотрел на профессора, на отвечающих, слушал их голоса, не вдумываясь, и ждал, когда это кончится. Чтобы скрасить ожидание, он перечитывал надписи на стенах, ловил мух и старался только, чтобы с лица не сходило задумчивое и несколько грустное выражение, которое казалось ему самым приличным для человека в его положении. Когда же в тишине комнаты раздалось неожиданно: "Безайс и Коломийцев!" - он вздрогнул всем телом.
Вблизи лицо профессора казалось старше. Глубоко запавшие глаза скользнули по Безайсу, как по вещи; профессор спрятал пенсне в карман и рассеянно смотрел куда-то через головы, в стену.
- Вы по каким учебникам готовились?
Сосед Безайса назвал несколько книг.
- Так. Что мы называем постоянным составом капитала?
Сердце Безайса заныло от зависти - это-то он знал хорошо. Его сосед, наморщив лоб, пристально смотрел на край стола и беззвучно шевелил губами, тогда, поймав на себе взгляд профессора, Безайс наклонился и отчетливо, с удовольствием выговаривая знакомые слова, сказал:
- Средства и орудия производства составляют постоянную часть капитала.
Профессор кивнул головой, и Безайс, переведя дыхание, продолжал:
- ...в отличие от рабочей силы, которая, создавая прибавочную стоимость, является переменным капиталом.
- Это вы знаете. А как вы определите капитал вообще?
Слова пришли как-то сами собой, без усилий:
- Это средства и орудия производства, находящиеся в частной собственности и дающие прибавочную стоимость.
Над следующим вопросом - о прибавочной стоимости - он немного задумался, но ответил; потом подряд, не задумываясь, ответил еще на три вопроса. Он успокоился вполне, сел удобнее и кинул на профессора дружелюбный взгляд, чувствуя себя крупной дичью. Случайно, сквозь стеклянную дверь, он увидел вдруг чье-то взволнованное лицо и руки, махавшие ему с пламенным одобрением. Он вгляделся пристальнее и понял, что за дверью беснуется его неистовый друг Петр Михайлов, потрясая над головой "Политграмотой в вопросах и ответах". Сквозь толстую дверь не слышно было ничего, но Безайс знал, почти слышал его восторженный совет: "Держи хвост трубой!"
И он постарался. Глаза профессора стали мягче. Безайсу страшно хотелось навести профессора на вопрос о производстве и воспроизводстве капитала, который он знал хорошо, и в конце концов это удалось. Он говорил, округляя фразы, непринужденно, точно не на экзаменах, а так, в частном разговоре, за чайным столом. Профессор смотрел внимательно, немного удивленно, и, когда Безайс кончил, он спросил:
- Вы проходили специальную подготовку?
Безайс лицемерно опустил глаза.
- Нет, так, читал кое-что.
- Предмет вы знаете основательно.
На следующий экзамен Безайс шел уверенно. Вчерашний день придал ему смелости. Может быть, Михайлов не так уж ошибался? Может быть, это будущий архитектор, инженер-строитель, командир этажей и крыш идет по коридору? Он не знал еще, чем все это кончится, но, во всяком случае, решил улыбаться. Должны были быть экзамены по русскому языку, и ему легко и весело было думать, как он покажет себя во весь рост. Михайлов был прав, надо держать хвост трубой. Это помогает в таких случаях. С легким сердцем открыл он дверь в аудиторию и вошел.
Он попал в руки розового, тихого, трясущегося от ласковости старичка. В сырых глинистых оврагах и в погребах вырастают такие старчески немощные, безобидно розовые грибы. С Безайсом он заговорил тем заискивающим тоном, каким доктора уговаривают детей выпить рыбий жир.
- Затворите дверь, - сказал он тихим и грустным голосом.
Когда Безайс затворил дверь, он поманил его пальцем.
- Ну-с, молодой человек, как дела? Были уже на других экзаменах? Садитесь, садитесь, что ж вы стоите?
- Спасибо, я постою. Да, был...
- Вы где учились?
- Я учился давно...
- Вы где учились? - повторил он тем же голосом.
- В высшем начальном училище.
- Потрудитесь подойти поближе, молодой человек. Знаете русский язык?
- Не вполне.
- Благоволите ответить точнее: знаете или не знаете?
"Животное!" - ужаснулся Безайс и вслух сказал:
- Знаю.
- Так. Испытаем вас по русской литературе. Вы любите русскую литературу? Много читаете?
- Кое-что читал.
- Читали Фета?
- Читал, - ответил Безайс, смутно вспоминая что-то такое насчет погоды: какое-то месиво из восходов, заходов, слез и грез.
- Например?
Он вспомнил вот что: "Румяной зарею покрылся восток, вдали за рекою потух огонек" - и еще что-то насчет пастуха и коров. Но он не был уверен в том, кто это написал: Фет или кто-нибудь другой. Во всяком случае, ему казалось, что Фет мог это написать. Но если бы ему предложили пари, он бы отказался.
- Нет, не припомню что-то.
- Забыли, да, забыли. Это ничего, вы потом вспомните как-нибудь. Придете домой, возьмете книжку и почитаете.
Он задумался, что-то неслышно бормоча.
- Хорошо, - сказал Безайс.
- А?
- Я говорю, хорошо. Приду домой и почитаю.
- Кого?
- Фета.
- Да, да, обязательно. Очень хороший поэт. Вы любите его стихи?
Из уважения к старости Безайс сказал, что любит.
- Ну-с. Кто написал "Войну и мир"?
- Толстой.
- Да, совершенно верно, Толстой. Нравится вам Толстой?
- Ничего себе.
- Хороший писатель. Теперь так писать уже не умеют. Он замечательно русскую душу понимал. Вы сами русский?
Безайс промолчал. Старик некоторое время смотрел на него, мигая кроличьими глазами. Зайчик света играл на его лысине. Безайс задумчиво смотрел на нее. Это была законченная, тщательно возделанная лысина. Лет шестьдесят время трудилось над ней, удаляя все лишнее и полируя ее поверхность до ослепительного блеска. Как выгодно будет она выглядеть на похоронах, когда университет пойдет погребать ученого тупицу! В живом виде он Безайсу не нравился.
О Толстом Безайс мямлил минут пять самые общеизвестные вещи. Незаметно для себя он попал в тон экзаменатора - стал говорить тихо, деревянным голосом и начал даже подергивать шеей. По непреложному закону особь, попадая в новые условия, приноравливается к ним. Может быть, первый тигр был изумрудно-зеленого цвета, может быть, он был лиловым. Но вот он попадает в бамбуковые заросли и становится полосатым. Удавы окрашиваются под цвет деревьев. У куропаток вырастают рябые, как степная трава, перья. И Безайс был вовлечен в орбиту этого закона: он почувствовал, что надо говорить общими местами, быть скучным, благонамеренным и тоскливым. Нельзя быть лиловым! Экзаменатор - Безайс это чувствовал - пасся по хрестоматиям и прописям, был вспоен соком юбилейных статей. Местность требовала серого цвета. Толстой был великий писатель - вот она, спасительная, тусклая мысль, знамя и прибежище! Еще раз: Толстой был гениальный писатель!
Он накручивал некоторое время этот вздор с монотонностью маятника. Но пошлость, чтобы быть законченной, должна быть симметричной. На обоях цветочки расположены рядами: цветочек направо, цветочек налево. Пряник расписывают сусальными кружками равномерно по обе стороны. На диван справа и слева кладут две вышитые подушки. Так, во имя симметрии, Толстой был великий писатель, но у него были недостатки!
