Но, слушая тетю, я видел не только розы, но и черные отцовские сапоги, и Халиду в красном платьице, и бабушку, и учителя Хашима, того самого, что семь лет не здоровается с тетей Мединой... Потом я представил себе клубную сцену и возле нее отца Азера в белой рубашке с отложным воротником. Вот прячется в нише Мукуш, а тетя Медина, проходя мимо, бросает на него ненавидящий взгляд... Мукуш привязывает к столбу корову с белым пятном на голове, а возле коровы стоит тетя Медина и громко ругает Мукуша...
Тетя кончила петь, спрыгнула с табуретки, обняла меня и засмеялась - ей было весело. С этого вечера тетя начала петь. Это вообще был особенный вечер, многое с него началось, и многое с ним кончилось.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Месяца через три после того, как Мукуша забрали в солдаты, в деревню вьюком на ослах привезли огромные черные котлы. Тетя Набат, прибежав с родника в своем темном, прожженном папиросами платье, долго втолковывала тете, что у нас будут строить коммунию, а казаны эти - для пищи: варить на всю деревню. Котлами дело не ограничилось; через несколько дней десять запряженных цугом быков приволокли по горной дороге длинную толстую трубу. Каждый день на лошадях, ослах и быках в деревню везли какие-то железные штуковины: колеса, шестерни, рукоятки... Вскоре стало известно, что у нас в деревне действительно будут строить - шелкомотальную фабрику.
Поговаривали, что всю эту историю с фабрикой затеял наш председатель тогда любое начинание приписывали дяде Муртузу.
Впрочем, на собрании по поводу открытия фабрики дядя Муртуз, выступавший и в конце и в начале, прямо сказал, что решил строить фабрику, и объяснил, почему ее нужно строить в нашей деревне. Председатель сельсовета, по обыкновению, только кивал в подтверждение его слов, однако, закрывая собрание, не удержался и сказал, что "строительство этой фабрики свидетельство высокого доверия партии к трудящимся нашей деревни".
Через несколько дней над массивными воротами мечети появились большие красные буквы: "Шелкомотальная фабрика", а стена, сложенная из разноцветного кирпича, украсилась длинным лозунгом: "Женщины! Не забывайте, что в каждой смотанной вами нити - спасение одного из ваших сыновей и мужей, сражающихся за нашу великую Родину!" Мне почему-то казалось, что лозунг сочинил дядя Абуталиб; только он один мог придумать такие слова.
Итак, в нашей деревне выше самых высоких чинар поднялась и задымила черным дымом огромная фабричная труба, а на площади перед мечетью, на которую прежде по приказу дяди Аслана ребятишки для поддержания чистоты каждый вечер выливали многие ведра воды, появились большие мазутные лужи; в нашем прозрачном деревенском небе замелькали воробьи с перепачканными мазутом крылышками.
Если бы я умел рисовать и попытался бы изобразить воду, которая по тонким длинным трубам стекала с фабричного двора в речку, я не нашел бы подходящей краски: это была даже не вода, а какая-то странная жижа, смешанная из разноцветной вони. Свежая, зеленая травка желтела и сохла от этой жижи, может быть, даже не от нее самой, а от зловония, которое распространялось вокруг. Вонь проникала всюду, казалось, что даже перламутровые камешки на дне реки смердят, как протухшая рыба...
Во дворе мечети срубили десяток роскошных акаций, и вскоре на их месте появилось некрасивое длинное здание - склад для коконов. Голуби не гнездились больше возле мечети - не могли дышать дымным фабричным воздухом. Дохлых червей, вываренных из коконов, сваливали здесь же, неподалеку, в яму, образовавшуюся на месте разрушенного дома. Червей клевали куры, от яиц начало нестерпимо вонять тухлятиной. Прямо надо сказать, фабрика не украсила нашу деревню, но зато в лавку завезли муку и сахар; построили баню, проложили шоссе, начали даже поговаривать об электричестве...
Поскольку фабрику разместили в здании мечети, что было делом греховным, большинство наших деревенских женщин отказывалось идти на фабрику. Впрочем, работницы нашлись. Кое-кого уговорил дядя Абуталиб, других дядя Муртуз силой привел в цехи, а были и такие, как тетя Медина: ее не пришлось ни убеждать, ни заставлять - она сама пришла.
Муки у нас к тому времени осталось на две-три выпечки, горох тетя еще в первые дни раздала соседям, мотал с сыром, припасенный Мукушем, тоже давно опустел. Орехи я поделил между одноклассниками сразу, как только мы их нашли, за что, кстати сказать, получил дурацкое прозвище "Орех".
Мне казалось, что работать на фабрике несравненно труднее, чем в колхозе, но тетя Медина почему-то охотно ходила на новую работу. Домой она возвращалась веселая и все время пела; вместо чая мы давно уже заваривали травку, но тетю и это мало заботило, радостное выражение не сходило с ее лица.
Потом тетю Медину премировали за ударную работу, она получила зеленое платье, обшитое по карманам каймой, и очень гордилась этим подарком. По десять минут стояла теперь моя тетя перед зеркалом, рассматривая обновку, а вечером заглядывала в темные окна, ища в них свое зеленое отражение. И все время пела. Я так и не смог понять: фабрика ли это повлияла на тетю, или все дело было в зеленом платье...
Иногда, в самые холодные дни, тетя брала меня с собой в цех. Я устраивался где-нибудь в уголке под окном и смотрел, как на площади перед мечетью носились ребятишки, чьи матери работали на фабрике. Потом это занятие надоедало мне, и я начинал следить за серебристыми барабанами, которые без устали вращались, наматывая шелковую нить. Барабаны эти стояли рядами, и перед каждым рядом ходили взад-вперед две женщины. Сзади, за барабанами, были установлены огромные котлы, те самые, которые тетя Набат приняла когда-то за посуду для приготовления пищи. В этих котлах как раз и вываривались коконы, а следили за этим люди, которых здесь называли мастерами. Кроме работниц и мастеров были еще ученики. Ученики зацепляли на коконе нить и подвешивали на особый крючок. Работницы-вязальщицы быстрым движением снимали нить с крючка и, орудуя всеми десятью пальцами, прикрепляли нить к вращающимся барабанам; нить наматывалась, ее соединяли со следующей, и скоро барабаны исчезали под огромным мотком желтоватого шелка-сырца...
Из начальства мне довелось видеть на фабрике только старшего мастера Мамеда. Это был длинный, как чинара, сутуловатый человек. Заложив руки за спину и чуть-чуть согнувшись, дядя Мамед прохаживался вдоль вращающихся барабанов: поторапливал учеников, указывал работницам на обрывы, осматривал барабаны. Мне объяснили, что обязанность дяди Мамеда - смотреть за механизмами и руководить работой, но, по-моему, больше всего он занимался тем, что развлекал работниц. Женщины от его шуток заливались хохотом, причем я заметил, что если дядя Мамед брал какую-нибудь за руку, показывая, как надо закрепить нить, женщине это нравилось.
Что касается тети Медины, ей наверняка было приятно присутствие этого веселого человека - она от души смеялась его шуткам. Да и вообще, с тех пор как она поступила на фабрику, настроение у нее было прекрасное.
Даже возвращаясь с работы, усталая, тетя Медина вся так и светилась радостью. И походка у нее стала какая-то другая: молодая, стремительная; подкладывала ли она угли в самовар, смотрелась ли в зеркало, движения ее были легки, проворны и чем-то походили на те, которые она делала на фабрике, стоя у гудящих барабанов...
Я заметил, что на фабрике люди вообще все делали быстро: быстро двигались, быстро шевелили пальцами, быстро говорили. Одна тетя Мерджан, казалось, никогда не спешила: неторопливо прохаживалась вдоль барабанов, неторопливыми, но точными движениями связывала нить и, поглядывая на дальние горы, негромко напевала.
Тетя Мерджан жила в районе, каждый день ходила домой ночевать, и у нее всегда был припасен для меня леденец или пряник. Увидев меня в цехе, она доставала из кармана гостинец и бросала мне, не забывая при этом поддразнить:
Ах, Садычек, Садычок,
Подари мне пятачок!
Я на лету ловил липкие конфеты и засовывал их в карман - гостинцы тети Мерджан я ел только на улице. Тетя Фатьма, одна из тех женщин, которых дядя Муртуз насильно привел на фабрику, подошла как-то после работы ко мне и, оглянувшись по сторонам, сказала мне, чтобы я ничего не ел из рук тети Мерджан. Правда, когда я передал этот разговор тете Медине, она рассердилась и обругала Фатьму, но сосать леденцы при всех я уже не решался.
Осенью на фабричном дворе снесли какую-то развалину, построили детский сад и записали туда ребятишек, чьи матери работали на фабрике. Я к тому времени учился уже во втором классе, однако мне тоже разрешили ходить. В сад я являлся прямо из школы и зараз съедал все, что полагалось на завтрак и на обед. Это было совсем неплохо. Правда, меня очень невзлюбил сын заведующей щупленький драчливый мальчишка: чертенок то насыпал мне земли в тарелку, то срывал шапку и бросал в грязь. Выручила чистая случайность. Пытаясь усовестить сорванца, повариха бабушка Сария сказала ему, что Садык аскеров* сын, обижать его нельзя. Мальчишка задумался на минутку, потом схватил вдруг мою измазанную глиной шапчонку и, торжественно нахлобучив ее мне на голову, завопил: "Аскеров сын! Аскеров сын!" На мое счастье, фамилия директора фабрики была Аскеров, и мальчишка решил, что я ни больше ни меньше как сын директора. Если бы он сообразил, что отец мой всего лишь солдат, мне не удалось бы так легко от него отделаться...
