Приглядевшись, Владимир Михайлович содрогнулся: все пространство перед ним занимало кладбище, уставленное, словно шахматная доска фигурами, могильными памятниками различной высоты и конфигурации: большинство их напоминало собой небольшой каменный парус, на котором посередине белело бельмом керамическая фотография погребенного, а ниже смутно просматривались даты рождения и смерти; было немало пустотелых металлических пирамидок, увенчанных пятиконечной звездой или православным крестом, изредка мелькал приваренный к верхнему штырю полумесяц; встречались богатые стеллы из хорошего мрамора, исписанные золотом, и простые деревянные распятия, ладно срубленные из крепких пахучих брусков.
Владимир Михайлович каким-то наитием осознал и узнал кладбище на окраине города П., где в разное время и в разных местах были похоронены многочисленные родственники его матери и куда он с двоюродными братьями и сестрами бегал порой по родительским дням вместе со взрослыми, а то и просто один - из детского любопытства и свободного времени.
Гордин, как былинный богатырь перед Алатырь-камнем, задумался: идти прямо или в стороны, и уверенно зашагал налево. Буквально через сто метров он увидел свежезасыпанную могилу с традиционной пирамидкой, увенчанной крестом, табличка на которой гласила, что здесь похоронен его отец (отчим). Несколько венков от родных и близких удостоверяли состоявшиеся недавно похороны.
Владимир Михайлович прислушался: вместо шума недавней погони послышалась мелодичная похоронная мелодия, чуть ли не Шопен, которую постепенно стали заглушать резко спорящие голоса. Владимир Михайлович вгляделся: вокруг сновали полупрозрачные светящиеся каким-то зеленоватым отливом фигуры, в которых он с ужасом узнал полузабытых родственников двоюродных братьев, сестер, тетку, дядьев, дедушку Григория Павловича, причем жестикуляция их была более активной, нежели жужжание голосов.
Гордин не то, чтобы испугался, но как-то перегорел, как электрическая лампочка, резко и внезапно вырубившись в полную невменяху. И уже его несли почему-то сестра с зятем, жившие на Западной Украине, вернее, не несли, а тащили волоком почти бесчувственное тело, как мясники заколотую только что свинью, деловито переговариваясь между собой. Зять повторял, что жить Гордин будет определенно, хотя ушибы непременно дадут себя знать. Сестра выказывала некоторое сочувствие, в то же время собираясь вколоть ему не то наркотик, не то болеутоляющее. И совсем далеко, непонятно зачем упрашивала их о пощаде заплаканная мать.
Владимир Михайлович воспринимал эти странные признаки другой жизни вполне индифирентно, он был готов к любой пытке, к похищению, к долгому подвальному заточению и даже усекновение конечности было бы сейчас для него безболезненно и безразлично.
Утром он очнулся на диване в гостиной своей матушки, на левом плече была отпечатана чья-то пятерня, левый бок болел, особенно подреберье. Сбросив простыню, Гордин прошествовал в кабинет задумчивости, босые ноги влажно шлепали по паркету. В квартире никого не было, только две кошки Васька и Муська - равнодушно взирали на гостя.
Посещение кладбища казалось Гордину то ли сном, то ли галлюцинацией, навеянной случайным разговором или чтением. Конечно, во сне ему нередко приходилось испытывать подобные калейдоскопические коллажионные ощущения и видения, но тогда всегда была явственно видна реальная ниточка отражения действительности, а замершие на всякий случай деревья и памятники, и свежевскопанная глинистая грядка могилы отца, засаженная искусственными и живыми цветами вперемежку - все говорило о внезапной фантасмагории. Владимир Михайлович, подобно набоковскому герою, посетившему однажды музей, тоже был готов рвать и выбрасывать (хотя он не был эмигрантом и перебежчиком) опасные бумаги, письмо от дочери из Парижа, которого не было (письма, а не Парижа), доллары, давно разрешенные к употреблению и к счастью не утратившие при проверке свой оптимистический цвет, иностранные сигареты, словом, всю псевдошпионскую чешую, которую необходимо сдирать и уничтожать на всякий пожарный, во-первых, не компрометируя литератора неумелыми занятиями бизнесом в постперестроечную мельцинскую эпоху; во-вторых, пребывание в одних трусах было почти идеальным состоянием для неурочного появления на малой родине, и хотя его ещё трясло от не совсем изжитых переживаний и заметных совпадений с уже указанным литературным двойником, держался он, пожалуй, молодцом.
7
Пора, давно пора вернуться на двадцать восемь лет назад, когда только завязывались начальные звенья обстоятельств и событий, определивших не только ход нашего романа, но и существенным образом повлиявших на жизнь бедного автора, сейчас беспомощно размышляющего над своей разбитой вдребезги судьбой.
Владимир Михайлович, как бегун на ещё первой трети марафонской дистанции, был двадцать восемь лет назад полон сил и энергии. Второе дыхание было ему пока ненадобно, он все успевал: сочинять стихи и учиться на врача, читать умные книги и любить смазливеньких глуповатых девиц, мечтать о великой судьбе и собирать по крохам книжное достояние.
Время летело с космической скоростью, угнаться за ним даже неукротимому жизнелюбу было невозможно да, наверное, и ненужно, но Гордин все равно старался семимильными шагами сократить расстояние до желанного успеха. Бедный-бедный дурачок, если бы он только мог предполагать, что прежде всего сокращает в данной погоне свою бесценную жизнь, свою невидимую шагреневую кожу, расходуя её прежде всего на также ветшающие со временем книжные переплеты, содержание которых, к сожалению, оставляет желать лучшего.
Микроскопические любовные романчики его, вызывая порой пару-тройку рифмованных любовных излияний, заканчивались, как правило, подобно фейерверку: оглушительная вспышка, несколько разноцветных, возможно красивых искр и полное исчезновение предмета любования в беспросветной пустоте вселенной. К тяжеловесному же прозаическому обсасыванию мозговой кости сюжета исчезнувшей страсти он был не приучен, довольствуясь без усилия доставшимися стихотворными крошками. Впрочем, кое в чем он все-таки преуспел, если сегодня оглянуться и оценить: прежде всего он был счастливо женат на Марианне Петровне, которую не перестал любить и сегодня, несмотря на вынужденную разлуку с объектом обожания; продолжал, несмотря на зависть, корпоративное недоброжелательство, и порой и явное противодействие литературных коллег, творить и даже публиковаться; закончил лечебный факультет местного мединститута, успел поучиться в ординатуре, отслужить врачом войсковой части и, наконец, стал отцом замечательной дочери Златы, которая, возможно, будет его единственным душевным достоянием и утешением, несмотря на частые родственные размолвки с ней по пустякам и редкие встречи.
"Ей все можно будет простить, родная кровь, птичка моя, кровинушка", возможно думал Владимир Михайлович двадцать восемь лет назад, выходя из провинциального книжного издательства, где после подписания типового договора неожиданно быстро получил огромный гонорар в размере четырехсот с чем-то рублей, что в то время равнялось его чуть ли не полугодовому заработку. Издательство это, заповедник непуганых идиотов, находилось на втором этаже правого крыла П-образного дома, находящегося прямо напротив городского парка культуры и отдыха имени великого пролетарского писателя А.М. Горького (почему, кстати, не М. Горького, ведь А.М. был Пешков?). Первый этаж этого же крыла занимала и сейчас занимает местная писательская организация, прием в члены которой был в то давнее время заветной мечтой непуганого идиота, каким тогда, а возможно и сегодня является Гордин, увы, оказавшейся несбыточной (в отношении местной писорганизации). Только в столице через долгих шестнадцать лет его удостоили этой сомнительной чести. Сомнительной, потому что через год после его принятия союз писателей развалился (как и все государство - колосс на глиняных ногах, эдакий Голем) на враждующие между собой кучки случайных сообщников, подельников, ибо объединяющим их стержнем стало не художественное согласие, что было бы естественно, ведь литературная борьба - необходимое явление для жизнеспособности и самосовершенствования данного вида человеческой деятельности, грубо говоря, рукомесла; стержнем не стало и идеологическое противостояние, ведь у членов кучки чаще всего имелись не шаткие убеждения, а полное их отсутствие, только слегка замаскированное взятой напрокат лексикой; к сожалению, подлинным, хотя и невидимым стержнем была жалкая забота о сиюминутной выгоде и эфемерной надежде на поддерживающий локоть заинтересованного в подобной же взаимности коллеги, временно удерживающая их от окончательного расползания по своим норам и углам. Сомнительной ещё и потому, что материальных выгод от долгожданного членства ему не было и не предвиделось, ибо владевшие ими (выгодами) или желавшие завладеть, стояли в круговой обороне насмерть, не подпуская неофитов, к тому же - см. и перечитывай снова вышеизложенное.
