- В таком случае... м-м... одолжите-ка мне в самом деле на дорогу...
3
В Шутово они и впрямь приехали к восходу солнца.
Ветер словно бы разворошил у горизонта остывшее за ночь кострище, выдул из сизой наволочи единственный уцелевший уголек, и тот, краем оголившись из пепла, сначала тускловато-багровый, неяркий, постепенно все больше обдуваясь, вдруг рьяно полыхнул, озарив все вокруг бегучим отсветом. Затеплилась пожухлая и продрогшая трава на выгоне, каждой веткой розовато высветились заиндевелые ракитники по огородам, ало заметались над крышами печные дымы. И нос у Фомича тоже занялся на ветру красным углем, тогда как усы опушились и еще больше побелели от инея. Он норовисто шмурыгал впереди Федора Андреевича глубокими галошами, волоча за собой на шнурке глухо позвякивающую пешню.
- В лес забежим, дак и тихо будет! - кричал Фомич, пересиливая ветер.В Подьячем - там не спрячешься, там насквозь просвищет. А тут ничего, тут река аккурат под лесом.
По долгой безлюдной улице домовито бродили гуси - почти перед каждой избой по стае - предзимне чистые, в новом, недавно смененном пере, возбужденно гомонили, топтались босыми красными лапами на промерзших лужах и все тыкались морковными клювами в сухой черный лед, должно быть не понимая, что случилось с водой. Фомич бодрым бежком рассекал гусиные сбори-ща, даже иной раз ребячливо прокатывался по лужам, подошвами своих бахил сшибая со льда намерзший гусиный помет, и разбежавшаяся за ним пешня догоняла и била его по пяткам.
- Эх, хорошо - первый ледок! - смеялся он.- Упаду, дак рассыплюсь, как старый сухарь.
Дородные гусаки, пригибая шею, тоже кидались ему вслед с грозным шипением, норовя ущипнуть за полу, а потом долго обсуждали со своей братией странное поведение дедка, не иначе как поддавшего с самого позаранку.
Федор Андреевич шел молча, тяжело и развалисто, все еще с досадой переживая свою неволю. И оттого, что брел он здесь не по своему желанию, улица казалась ему бесконечной и бесприютной.
Возле колодца на оледенелом сливе, несмотря на рань и стужу, уже пробовали свои салазки деревенские ребятишки.
- Рыболовы! Рыболовы! - завопили они и, побросав санки, высыпали на дорогу. И вот уже бежали следом и разноголосо канючили:
- Дяденьки, дай крючочек! А дяденьки!
- Ой, некогда! - весело отмахнулся Фомич.- Далеко лежат.
- Да дайте! Хоть один!
- И один далеко спрятан.
- Жалко, что ли?
- Ах вы мошка неотвязная.- Фомич дернул плечом, на ходу сбрасывая рюкзачную лямку, и ребятня тотчас осыпала его со всех сторон.
- А мне? Дяденька, а мне? Ему так дал...
- И тебе на. Да не оброни. Руки как крюки. Давай в шапку застремлю. Да беги скорей домой, обогрейся.
- Не-к!
- Чего - "не-к"? Смотри, что под носом. Вожжа какая. Марш на печку.
- Не пойду, мы ката-а-аимси!
- Ох и воробьи! Ну, кыш, кыш. И, уже удаляясь, оба слышали:
- Какой тебе дяденька - это Фомич. Он всегда тут ходит.
- А тот толстый кто?
- А то охотник. Не видишь, с ружьем?
- Это у него пешня такая.
- Говорю, охотник. Пешня вон у Фомича, на веревке. А у толстого на плече ружье. Понял? И крючков не дал. У него крючков нету, одни патроны.
- Пацаны, толстый - это генерал.
- Ты-то почем знаешь?
- А слышишь, как обутка хрумтит.
- Ну, пострелы! - усмехнулся Фомич.- Чего, стрекуны, мелют. А может, ты и вправду генерал? Да ты ее не неси, пешню-то. Небось в самом деле не ружье, не барыня какая. Кил пять весу, а ты с ней тетешкаешься. Холку-то и набьешь за дорогу. Ты ее тоже вот так, за бечевку. Гляди-ка, моя сама бежит!
- Ничего...- буркнул Федор Андреевич.- Донесу.
Извлечь пешню из кожаного чехла и тащить ее вот так на виду у всей деревни Федор Андре-евич не решился бы, во-первых, потому, что как-то несолидно в его годы и с его положением транспортировать снасть таким легкомысленным способом. А во-вторых, пешня его была не простая, не расхожая.
Когда Федору Андреевичу сравнялось пятьдесят, этот ледоруб вместе с ящиком зимних при-надлежностей преподнес ему председатель завкома Кирюшин. Изящных линий четырехгранный наконечник, отшлифованный и хромированный, был покрыт художественной чеканкой и всякими шуточными надписями, вроде: "Рубит в ясно, рубит в снег, но, однако ж, не для всех". Рукоятка же была набрана из цветных пластмасс, наподобие тех форсистых мундштуков, которые делали во время войны из сбитых немецких самолетов. Сработали, шельмецы, на совесть. Федор Андреевич и сам удивился, что у него на заводе есть такие артисты. В ближайшее же воскресенье после юби-лея состоялось посвящение Федора Андреевича в зимники. Собралось человек восемь приятелей, махнули в Рассохино на турбазу. Федору Андреевичу указали место, где он должен был собствен-норучно пробить первую свою лунку. Дело было уже весной, лед стоял почти метровый. Сначала пешня шла хорошо, но потом пришлось сбросить пальто. Все столпились вокруг, подзадоривали и дружно горланили: "Сухо! Сухо!" Это означало, что надо было откладывать пешню и "подмачи-вать", то есть разливать коньяк по протянутым кружкам, ну и себе, конечно. Откупившись таким способом, Федор Андреевич, пока "судьи" закусывали, спешил углубить проходку, но тут снова раздавалось дружное "сухо!", и он кивал шоферу, чтоб тот подавал следующую бутылку. Однако обряд посвящения в зимники непредвиденно нарушился. Когда уже в ледяной колодец хлынула вода и Федор Андреевич азартно добивал в булькающей глубине остатки перемычки, пешня вдруг выскользнула из рук и мгновенно исчезла в проруби. Это было так неожиданно и так обидно, что Федор Андреевич расстроился. Пробовали достать пешню всякими подручными приспособления-ми, но из этой затеи ничего не вышло. Потом, уже под вечер, шофер, мотнувшись в соседнюю деревню, привез-таки добровольца, который за обещанную бутылку согласился вызволить пешню. Щуплый, небритый мужичонка с красным вытекшим глазом, выйдя из "газика" и еще на ходу, будто врач "скорой помощи", деловито осведомляясь: "Ну что тут у вас случилося?", чинно пожал всем руки и спросил закурить. "Бывает, бывает",- кивнул он с пониманием дела и тут же рассказал, как в ихней деревне милиция утопила в проруби самогонный бак, а ему пришлось потом доставать. Бак отнесло куда-то в сторону, так что заныривать пришлось раза четыре. "А пешня, она чижолая, далеко не уйдет, тут прямо и села". Он достал печной отвес, опустил его в прорубь, пальцем прихватил в том месте, где шнур касался воды, и, вытащив, задумчиво объявил: "Глубоковато. Надо бы сверх договоренного прибавить за глубину стаканчик". Ему тут же налили, мужик отпил половину, поставил недопитый стакан рядом с прорубью и, решительно бросив на снег шапку, принялся раздеваться. Федор Андреевич попросил шофера обвязать его веревкой, черт знает что это за водолаз, еще нырнет да и не вынырнет, потом отвечай за него. Однако мужик не дался, и даже как-то поспешно, будто спасаясь от шофера, норовившего захлест-нусть его бечевкой, сбросил с голых плеч телогрейку и, весело вскрикнув: "Даже не сумлевайтесь, мне не впервой", юркнул в прорубь. Все настороженно склонились над полыньей, в которой жутковато покачивались ледяные осколки, наконец в проруби взбугрилась вода, перелилась через края, и сначала высунулась острием пешня, а вслед за ней показалось и голое темя, синее, как брюква. Несколько человек ухватились за пешню и выволокли ныряльщика наружу. Мужик как-то по-собачьи стряхнул налипшие крошки льда, с веселым кряком, будто плетьми, хлестнул себя несколько раз крест-накрест тощими костлявыми руками и, ступив в сапоги, допил оставшийся коньяк.
- В илу, зараза, дюже упилась,- рассказывал он счастливо.- Я ее тяну, а она не вот-то, засосало по самую ручку. Закурить найдете, товарищи?
После того случая еще раза два, не то три приходилось Федору Андреевичу бывать на зимней рыбалке, но в общем зимника из него так и не сделали тогда, не привелось как-то: то ли потому, что выезжали слишком шумными компаниями, то ли не было должной сноровки, и дареная пешня до самой пенсии провалялась в кладовке.
Между тем вышли на площадь, по-деревенски размашистую, где летом, должно быть, паслись привязанные телята, а теперь сиротливо торчали одни только самодельные футбольные воротца. На отшибе от всех прочих строений сверкал широкими окнами новый сельповский мага-зин, обросший с тылов штабелями тарных ящиков.
- Забежим, раз такое дело! - свернул с дороги Фомич.
- Так ведь...- остановился было Федор Андреевич и опять вспомнил про свою злополуч-ную десятку, которую он не смел обнародовать, и потому вынужден играть постыдную роль иждивенца.
- Об чем разговор! - пресек его Фомич.- Гора с горой не сходится, а рыбак с рыбаком завсегда.
- Честное слово, неудобно как-то...
- Брось, брось. Сейчас посмотрим, что у нас тут получается...
Фомич отвернул полу кожушка, достал кошелек и принялся пересчитывать наличность.
- Значит, так... Сразу откладываем на обратную дорогу полтора рубля. Это, так сказать, энзе. Этого мы не трогаем. А остальное можем употребить. Так, два рубля... Вот он еще рублишко... И мелочи у нас... Пятнадцать да пятнадцать... Да тут медью... ага, двадцать две копейки... Ах ты черт! Маленько не дотянули до коленчатой. У тебя сколько там есть?
