— Дедушка! дедушка! хоть в бабки?
— Не могу, ребятки, спину разломило.
— А по грузди пойдем?
— Ноженьки болят.
— Пойдем, дедушка! Пойдем.
И обступят его человек двадцать молодого поколения. Дедушка никогда не отказывался от путешествия по грибы и ягоды. Ходит, бывало, с ребятами целый день, ничего не насобирает по слепоте. Ребята смеются над ним и насобирают ему наберуху и дотащат эту наберуху до села, Но главное удовольствие старика было — игра в шашки. В шашки умели играть: волостной писарь, сборщик податей, голова и двое богатых крестьян. Игра производилась с четвертого часа пополудни на улице, перед домами, и продолжалась до темноты. За игрой старик весь оживал, делался боек, разговорчив, смеялся, передразнивал.
— Я те, собаку, запру в гнилушку — и не выскочишь. Матрену позовешь — и та никоим образом не вытащит, хоть сто вервей иностранных подай.
Бахвалится старик, а прочим любо. Играющих обступали женщины, мужчины и дети.
— Не застуй! не застуй! — ворчит старик: — при свете-то ему стыднее в гнилушку попасть.
Все смеются.
Если противник его попадается в гнилушку, старик хохочет во все горло:
— Что? каково? На-ткось скушай! Чем пахнет?.. А я, погоди, тебе задам двенадцать с кисточкой.
Если его самого запрут, старик сердится и ругает глазеющих:
— Это все от вас божеское напущение!.. Одна курва между вами есть, сглазила.
Все хохочут. Голова или противник тоже дразнится. Старик еще хуже; стыдно ему, а оправдаться нечем. «Ничего, — говорит он: — это я так, для развлеченья. Теперь я задам…»
Но однообразие сельской жизни надоело старику; ему хотелось ехать в другое место, и он ждал только случая жить с Егорушком, которого он очень любил. Петруха был пьяница, и жена его капризливая, поэтому он не мог жить у них более двух недель.
Егору Иванычу ничего не оставалось больше делать, как искать невесту где-нибудь. Но от кого он узнает, где невеста? На товарищей надеяться нечего: они сами себе ищут невест. Осталось одно — прибегнуть к совету ректора.
В первом часу Егор Иваныч отправился к ректору.
— Ну, Попов, много ты мне наделал хлопот. Его высокопреосвященство долго не соглашался заместить тебя на священническое место, однако я уговорил его.
— Покорнейше благодарю вас, ваше высокопреподобие.
— Прошение твое он оставил у себя и обещался назначить тебя в город Столешинск, в Знаменскую церковь.
Егор Иваныч, сияя от радости, низко поклонился ректору.
— Город, говорят, бедный, но ты будешь все-таки священник и притом городской, нужно только быть добродетельным, настоящим пастырем своих заблудших овец.
— Постараюсь, ваше высокопреподобие.
— Это еще не все. Его высокопреосвященство велел передать тебе, что ты не иначе удостоишься священнического сана, пока не скажешь слова во время его службы.
— Очень хорошо-с.
— Если ты хорошо напишешь и понравится его высокопреосвященству слово, он посвятит тебя, а если напишешь дурно, посвятит в диаконы.
— Очень хорошо-с. На какую тему прикажете-с?
— Владыке хочется, чтобы ты сказал слово о блудном сыне. В этом слове ты проведи нашу жизнь, уподобляющуюся жизни блудного сына, выскажи, что сам бог печется о нас, в особенности о детях; раскаявшимся кров дает. При этом изобрази и то, что бдительное начальство всеми благими мерами заботится об юношестве, как господь о детях, а нераскаявшимся обещает геенну огненную. Закончи так: «О христиане! близок час, в онь же сын человеческий приидет со славою судити живых и умерших. Что мы речем ему, грешнии?» Потом воззвание ко Христу спасителю: «Ты, Христе, спасаешь раскаявшихся; обрати и нас ко свету заповедей твоих и приими нас во царствие твое, яко блудного сына…» Понял?
— Понял.
— Теперь иди. Когда напишешь, принеси мне. Да постарайся принести через день. Напиши больше и везде вставляй места из евангелистов и апостолов; хорошо сделаешь, если приведешь цитаты из Василия Великого, Иоанна Златоустого и прочих вселенских учителей.
— Очень хорошо.
— Ну, теперь иди с богом.
Придя домой, Егор Иваныч увидел на столе, в комнате Троицкого, две бутылки с простой водкой, узел с калачами и сверток бумаги. В этом свертке он увидел новую книжку журнала.
«Ну, — подумал Егор Иваныч, — затевают что-то». Троицкого не было дома. Егор Иваныч любил читать только беллетристику, но прочие статьи читать у него не было терпения, короче сказать, он не понимал их.
Пришел Троицкий с двумя бумажными узелками, в одном из которых была колбаса и печенка, а в другом чай и сахар.
— А, Павел Иваныч! — сказал Попов и поздоровался, то есть пожал руку Троицкого.
— Какой и тон-то! Ну, что? Бар или ек?
— Бар.
— Вот как! Какими судьбами?
— Ректор…
При этом слове Троицкий строго взглянул на Попова, — не врет ли он, или каким образом ректор мог помочь делу.
— Не врешь?
— Еще бы! Слушай, что было.
— На папироску, и рассказывай, только без прикрас.
Попов начал рассказывать похождения двух дней.
— Ну что же, хорошо, — сказал Троицкий по окончании рассказа Попова. — В сорочке родился… А я, брат, учиться! Тебе это не по нутру. Радуюсь, что место получил, только слово? Сумеешь сочинить?
— Только не мешайте, пожалуйста. Ведь одни сутки остались.
— Не беспокойся. Мы тебя не введем во искушение. Егор Иваныч! Егорушка! товарищ… Ведь нам всем жалко тебя, больно… Э, да что толковать!.. Ну, твои дела, значит, что называется, в шляпе. Поп, брат, ты. Благослови, отче.
— Бога бы ты постыдился…
. . . .
— Егор Иваныч, вот что: а жена?
— Найдем!..
— А?
— Не спросим вашего брата.
— Однако жена… Ты пойми: что такое мужчина и женщина? Что такое, по-твоему, мужчина и женщина?
Егор Иваныч сначала подумал, что говорить с Троицким не стоит, потому что он переспорит его, а все его резоны «ровно ни к чему не ведут». Однако он сказал:
— Да что с тобой толковать! Ты человек светский, я — духовный. По-нашему, жена должна быть помощницей мне, должна уважать меня… повиноваться мне.
— Та женщина, которую ты теперь не знаешь?
— Женщина против нас ничто.
— Что?!
— Плевок.
— Подлец ты, Попов!
Егор Иваныча зло взяло…
— Говорить я с тобой не хочу… Убирайся вон, иначе ректору окажу.
— На это господин Попов, я вам скажу вот что: во-первых, я не уйду, потому что квартиру я снимаю не у вас; во-вторых, я ректора не боюсь, так как подал в отставку из вашего сословия.
Попов молчит и ходит по своей комнате.
— Егор Иваныч, на что вы сердитесь-то?
Молчание… Троицкий вошел в его комнату. Попов не смотрит на Троицкого.
— Егорушко! а двенадцать лет дружбы?..
Это тронуло Попова.
— Ты мне теперь не можешь быть товарищем.
— Знаю, почему; но головы на отсечение не дам. Егор Иваныч, к чему эти ссоры? Ведь мы ссорились раньше за идеи и мирились, но не так, как теперь. Вероятно, ты потому сердишься, что скоро получишь место; но, брат, у тебя еще задача — слово. Подумай!
— Не тронь меня, Троицкий.
— Не буду трогать. Дай лапочку!
Друзья поцеловались.
— Славный ты, Егор, будешь поп. Дай бог тебе успеха, да брюхо растить, ребят меньше. Только вот тебе просьба: не трогай нас, твоих товарищей; не говори проповеди на воздух. Ты лучше печатай что-нибудь в «Духе христианина» или «Православном обозрении», тогда тебя будут читать и семинаристы и отцы разные. Пиши дело, настоящее, говори прямо, а на старинные идеи не упирайся.
— Знаем, как делать.
— А знаете, так и знайте…
* * *
Начали собираться товарищи. Собралось человек восемь, выпили по рюмочке водочки, закусили.
— Давайте читать.
Начинается чтение. Все слушают и молча смотрят то на Троицкого, то на книгу. Если что кому-нибудь не понравится и кто-нибудь не поймет чего-нибудь, следует остановка:
— Стой! он врет.
— Нет, не врет!..
— Объясни!
Следует объяснение.
— Прочитай снова!
После чтения опять спор. Каждый критикует по-своему, под конец соглашаются:
— Ужели и с нами то же будет?
— Ну, брат, мы не такие люди. Мы им утрем нос.
— Чем?
— Утрем!
— Эх, господа!. . . . . .
— Я думаю, нам легко будет учиться в университете. Заучивать трудно. Теперь вот мы читаем и разъясняем сами, потому что разъяснить здесь некому, а там умные-то люди налицо, своими ушами будем их слушать. А ведь мы, братцы, в течение двух лет читанья мало еще поняли.
— Надо допонять.
— Едем!
— Кто едет?
Пять человек сказали: «Я». Это были: Спекторский, Бирюков, Троицкий и двое Кротковых.
— А вы? — спросил Троицкий у остальных.
— Мы служить будем. Губернатор уже обещался дать места, — сказал Клеванов.
— Куда же, господа, ехать? — спросил Петр Кротков, красивый юноша двадцати лет.
