В этих случаях инициатива всегда принадлежала Крысакову. И удивительно, что мы – поднимавшие бесконечные споры по поводу выбора номера в гостинице или места в вагоне – в этом случае никогда не возражали и не спорили.
– Вы хотите выпить? Пойдем.
– А вы разве не хотите?
Все мы сразу делались чрезвычайно предупредительны к Крысакову, оставляя в забвении собственное желание и настроение.
– При чем тут мы? Раз вы хотите – пойдем.
– Да мне неудобно, что вы из-за меня идете.
– Ну, вот глупости. Отчего вам и не доставить удовольствия.
Иногда от меня исходило предложение «кой-чего перекусить». И в этом случае – наша дружба разыгрывалась в полном блеске.
– Отчего же вы не обедали вместе с нами?
– Я тогда не хотел, а теперь хочу.
– Эх, ну что с вами делать. Придется пойти с вами.
– Вы можете посидеть. Я скоро закушу.
– Да чего там… Вы не спешите. Я тоже чего-нибудь глотну.
Покорные желанию Крысакова, мы уселись, и нам подали четыре кружки прекрасного пенистого пива. Крысаков отхлебнул и благодушно сказал:
– Не люблю я, чивой-то, Тироля. Отчего у них, братцы, колени голые? Что это за обычай?
После недолгого раздумья я нерешительно сказал:
– Я думаю – это в целях сохранения тирольской нравственности…
– При чем тут нравственность?
– А как же? Местность у них гористая, мужчины же при объяснении девицам в любви обязательно становятся на колени.
– Ну?!
– Ну, а в гористой местности на голые колени не очень-то встанешь…
– Это вздор! Нет ничего нелепее ваших теорий.
– А у вас никаких теорий и вообще-то нет.
– Вы думаете? А моя теория причины приливов и отливов? Это не мысль, а молния!
– Воображаю!
– Вы знаете, господа? По-моему – на земном шаре не хватает воды. Все дело в том, что два противоположных берега океана можно сравнить с головой и ногами спящего человека, прикрытого коротким одеялом – океаном. Теперь: если натянуть короткое одеяло на голову, обнажаются ноги, натянуть на ноги – обнажается голова. Так и океан – если тут прилив, там должен быть отлив. Понятно?
– Садитесь! Два!
– Не два, а четыре.
– Идея. Кельнер! Еще четыре кружки.
– Я не хочу пива, – неожиданно сказал Сандерс, глядя на нас помутневшими глазами. – Мне нездоровится.
Мы засуетились, а больше всех Крысаков:
– Ну, вот! Говорил я, что вам не нужно было есть яиц утром.
– Да при чем тут яйца?
Крысаков не медик, но у него своя стройная система распознания болезней и лечения их; кроме того, у него собственное, ни у кого не заимствованное представление о человеческом организме.
– Как при чем яйца? У вас еще вчера была немного повышена температура. Крутые яйца при повышении температуры являются бродильным ферментом и, давя на печень, производят отлив крови от сердца.
– Вот-то чепуха. Крысаков рассвирепел:
– «Чепуха»? Сначала не слушаете меня, а потом – чепуха?! Говорил я вчера, чтобы вы взяли холодную ванну? Говорил?
– Говорили.
– Ну, вот. А вы не взяли. У меня, батенька, отец доктор.
– Наверное, прекрасный доктор, – вежливо поддержал я. – Я думаю, тысяча его бывших больных возносят на том свете за него молитвы.
– Сандерс! Сейчас же в постель! Мы поднимемся на фуникулере на гору, посидим с полчасика и потом займемся вами.
Опечаленные, поднимались мы по головоломной дороге в хрупком вагончике на вершину горы.
Крысаков рассеянно смотрел на зеленеющий скат, сбегавший к серебряной реке, и несколько раз бормотал про себя:
– Да, несомненно… Типичный брюшной тиф. Без впрыскивания кокаина не обойтись. Гм… Ножные ванны.
Его красивое лицо с орлиным носом было сумрачно.
Чтобы отвлечь его от печальных мыслей, я спросил:
– Интересно, какой силой этот вагончик поднимается в гору.
– Очень просто, – пожал плечами Мифасов. – Один вагончик ползет вверх, другой вниз. Тот, который ползет вниз, подымает своей тяжестью первый, то есть идущий вверх.
– Я не техник, – возразил я, – но здравый смысл подсказывает, что это не так. По твоей теории выходит, что вагон, ползущий вниз, должен быть всегда в несколько раз тяжелее ползущего вверх.
– Он и тяжелее.
– А как же тогда следующая очередь, когда тяжелый должен ползти вверх, а легкий вниз?
– Очевидно, перекладывают какую-нибудь тяжесть.
– Как же перекладывать, когда вагончики ни разу не сходятся вместе внизу или вверху.
– Ну, это уже дело техники. Я говорю только то, что знаю наверное.
– А я думаю, что тяга электрическая…
– Что?!! Ха-ха! Ну и скажет же, ей-богу.
Немного спустя выяснилось, что тяга, действительно, электрическая.
– Ну что? – безжалостно спросил я Мифасова. – Кто был прав?
– Что? Ну, милый мой – мне, вообще, ни тепло, ни холодно, какая там тяга. Вообще, не приставай ко мне.
Через час Сандерс с термометром под мышкой сидел, окруженный нами, и говорил:
– Ну, ребятки, плохо мне. Ужасно не хотелось бы умереть в Тироле.
Сердца наши разрывались от тоски и жалости.
– Подумайте, господа, – сказал я. – Четыре иностранца, сыны бедной России, заброшены судьбой в далекую тирольскую дыру. И вот один умирает… Как раз тот самый, который хоть и не спеша, но разговаривал по-немецки. Остаемся мы… Трое… Надо его хоронить, обычаев мы не знаем, положение отчаянное. Идем в лесок, срубаем дерево, выдалбливаем гробик и кладем туда Сандерса… И вот тирольцы видят странную, щемящую душу процессию. Три весельчака, понурив головы, в черных шапках, плетутся за гробом четвертого, влекомого равнодушной ко всему тирольской лошадью…. Это сатириконцы хоронят своего товарища… Опустили гроб в могилу… «Прощай, товарищ! Недолго ты прожил среди нас… Спи спокойно…»
Крысаков всхлипнул, Мифасов сделал вид, что рассеянно глядит в окно; он махнул перед лицом рукой, будто сгоняя с него назойливую муху. Было тихо… Только слышалось тяжелое дыхание Сандерса.
– Да… вернемся мы втроем… Первый раз втроем! Придем в свои комнаты. У стены сиротливо лежит чемоданчик Сандерса. Он ему уже не нужен! «А что, господа, – скажет тихо Крысаков, – ведь в этом чемоданчике лежат деньжонки, которые Сандерсу уже не нужны. Не поделиться ли нам? Жаль, что он такого маленького роста, а то бы можно было и одежонкой его воспользоваться…»
– Я бы пива выпил, – неожиданно сказал больной. Поднялась буря протестов.
Решили сделать так: мы с Мифасовым уезжаем немедленно прямо в Штейнах, до которого час езды, а Крысаков остается с больным в Инсбруке.
– Я его вылечу! – сурово обещал Крысаков.
– Он на меня все время кричит, – пожаловался больной. – В Дрездене чуть не поколотил меня…
– Как же вас не бить? Представьте себе, господа, я ему говорю: у вас ангина, вам нужно есть для очищения горла орехи, а он не хочет.
С тяжелым сердцем уехали мы с Мифасовым, оставив за своей спиной эту странную пару.
Крупный дождь… ветер гнул деревья, шумел, метался и выл в тесных горах. У подножия одной из них приютился Штейнах.
До сих пор мы все не можем выяснить, почему, по каким соображениям дремлющий Сандерс включил Штейнах в наш маршрут. После громадного, чудовищного Берлина, веселого красивого Мюнхена – эта таинственная дыра с вымершим населением в несколько десятков человек – показалась нам тюрьмой, тем более, что горы со всех сторон окружили ее, стеснили ее, сдавили ее.
Помню крохотный вокзал, у которого поезд приостановился на одну минуту, помню черный, как вакса, вечер, мокрую от дождя землю и абсолютное страшное безмолвие.
Мы выползли со своими чемоданами, постояли минут пять и наконец в ужасе завыли:
– Треге-е-ер!!
– Здесь нет трегеров, – ответил нам откуда-то с неба неизвестно чей голос.
– О, черт возьми! Изво-о-озчик!!
– Здесь нет извозчиков, – ответил тот же беспощадный голос с неба.
– Швейцар из гостиницы!!
– Швейцаров нет.
– Дайте нам какого-нибудь человека. И прозвучало похоронное:
– Здесь нет людей.
– Да вы-то кто? Не человек?
– Я начальник здешней станции.
– Где вы?
– Наверху. Во втором этаже.
– Посоветуйте, как нам найти гостиницу?
– Идите прямо.
– Да тут забор!
– Идите влево.
– Тут тоже забор!
Проклятый начальник станции неожиданно замолчал, будто ему заткнули платком рот.
– Эй, вы-ы! Как вас!! Тут забо-о-ры!
Дождь обливал нас сверху, грязь хлюпала внизу под ногами… Молча взвалили мы на плечи чемоданы, перелезли через забор и наткнулись на какую-то дверь.
– Это что?
– Гостиница.
Так мы приехали в Штейнах. Приезд был невеселый, житье наше печальное и отъезд угрюмый.
Все мы ко дню отъезда перессорились в самых разнообразных комбинациях: Крысаков с Сандерсом, я с Сандерсом, Сандерс с Мифасовым.
Вообще, должен признаться, к стыду нашему, что ссорились мы частенько. При этом ссора кого-нибудь из нас с товарищем вызывала необычайное повышение симпатии в поссорившемся – к остальным. Другими словами, если X разрывал отношение с Y, то к Z он относился настолько повышенно нежнее, насколько это чувство расходовалось раньше на Y.
