— Помилуйте, это мой товарищ, я головой отвечаю за него, что больше пяти рублей он за свадьбу не берет.
Он настоял на том, чтобы проверить заявление мужика. Нечего было делать, оделись мы и поехали к соседнему священнику. Нас встретил молодой, благообразный батюшка. Вся обстановка его немногим отличалась от зажиточной крестьянской. Молодую жену его мы застали за доением коров. Она же поставила нам самовар и подала его.
— Извините, пожалуйста, — объяснил батюшка, — прислуги не держим, не на что.
Познакомившись ближе, я действительно убедился, что прислугу держать не на что, так как весь доход священников в наших глухих местах не превышает трехсот рублей в год.
Когда батюшка узнал причину нашего приезда, он очень добродушно рассмеялся и объяснил нам, в чем было дело: он сменялся с крестьянином коровами, причем корова крестьянина стоила рубля на четыре-пять дороже священниковой. Мы посмотрели и корову и поехали к тому мужику, который наврал. Провожая нас, батюшка сказал на прощанье:
— К крестьянам нельзя строго относиться, что они обижаются на нас за поборы. Как бы они малы ни были, они для них потому тяжелы, что осязательны и ложатся неравномерно. Своему старшине, писарю они платят несравненно больше, но это не ощутительно для них, потому что плата равномерная, а потому сравнительно и незначительная. Необходимость поборов — большое зло; она унижает нас, лишает должного авторитета, и все наши старания на общую пользу в глазах крестьян сводятся на нет.
Мужик, не ожидая нашего визита, очень смутился и чистосердечно покаялся в своей вине. Мы осмотрели корову и должны были сознаться, что с виду разницы между обеими коровами не было никакой. Мужик все время самым чистосердечным образом кланялся и извинялся. Когда мы сели, он еще раз чуть не в ноги поклонился нам, проговорив с самым сокрушенным видом:
— Простите, Христа ради, меня окаянного. Леску нужно было во как, а негде взять. Думаю, не пожалеет ли барин. Уж я батюшке послужу за свой грех.
Стремясь к извлечению пользы из временного зла — помещика, и князевцы, а с ними и соседние деревни старались извлечь из меня все, что могли. То, что давалось добровольно, они брали, а сверх этого старались выпросить еще. Наверное можно было сказать, что каждый из окружавших меня крестьян, — а их было несколько сот, — наверное, несколько раз в год придумывал какую-нибудь выгодную для себя комбинацию. Я с удовольствием шел на такие сделки. У меня телка, у него бычок; у того жеребая кобыла, у меня мерин, годный в тяжелую работу; другому, наоборот, нужна кобыла на племя. Я любил следить в это время за крестьянином: тут он весь, вся его нужда, все его богатые способности, страстное желание и бессилие вырваться из своей безвыходной бедности. Для меня все эти сделки были безразличны. Вырастет и телка, вырастет и бычок — оба пойдут или на мясо, или в пашню.
Иногда со всею своею наукой я попадался в порядочный просак. Пришел раз мужик Дмитрий продавать свинью. Завод свиней я завел случайно, в силу следующих обстоятельств: к храмовому празднику прасолы наезжали из города и за бесценок, зная, что крестьяне к этому дню нуждаются в деньгах, скупали свиней на деревне. Разница в цене получалась значительная: к рождеству пуд свиного мяса доходил до трех рублей; а в это время прасолы покупали не дороже одного рубля пятидесяти копеек за пуд. Для противодействия прасолам я решил завести завод и сам скупал у мужиков свиней процентов на шестьдесят дороже против прасолов. Надо признаться, что аферы со свиньями были одни из самых неудачных для меня. Приходилось полагаться на личный опыт, на глазомер, и я всегда ошибался себе в убыток. Наконец я решил выработать какое-нибудь определенное мерило при покупке свиней, а до выяснения себе этого мерила остановился с покупкой. Поэтому я отказал мужику, предлагавшему мне свинью.
Мужику нужны были деньги, и он, видимо, не располагал уехать от меня, не продав свиньи.
— Ну, цену сбавьте, — приставал он ко мне. — Деньги больно нужны, — сивка оплошал, менять охота, а придачи нет.
— Вот разве как, — согласился я, наконец. — Продай мне свинью по живому весу.
Мужик озадачился, помолчал и, ничего не сказав, ушел. Я рад был, что отделался от него: смотрю, на другой день гонит свинью.
— Надумал? — спрашиваю.
— Да чего делать, деньги уж больно нужны.
Мне стало немного совестно.
— Ну, бог с тобой, — говорю я. — Придется, верно, тебе прибавить.
— Ну, дай тебе бог здоровья, — говорит мужик, кланяясь, — известно, наше дело темное, чего мы знаем?
Стали весить свинью. Каково же было мое удивление, когда свинья, с виду не более четырех пудов, вытянула семь. Смотрю на мужика, мужик потупился и не глядит.
— Признавайся, свесил свинью прежде, чем пригнал ко мне?
Мнется.
— Ну признавайся, от своего слова не отстану.
— Виноват, как пришел от тебя, первым долгом свесил.
— Да уж говори все, — с сердцем обратился к нему мой ключник Сидор Фомин. — Солью, чать, кормил, чтобы водицы до отвалу напилась. А свинья тут ведра два выпьет, — сказал он, обращаясь ко мне.
Мужик исподлобья посматривал на меня, но, видя мою благодушную физиономию, решился признаться до конца.
— Грешен. Покормил с вечера маленько солью, а как гнать к тебе, напоил болтушкой.
— То-то болтушкой, — волновался Сидор Фомин. — Поленом бы вас за такие дела.
Заплатил я мужику, утешая себя тем, что за всякую науку платят.
Крестьянин страшный рутинер. Много надо с ним соли съесть, пока вы убедите его в чем-нибудь. Пусть будут ваши доводы ясны, как день, пусть он с вами совершенно согласится и пусть даже сделает тут же какой-нибудь сознательный вывод из сказанного вами, не верьте ничему. Пройдет некоторое время, и ваши внушения, как намокшее дерево, бесследно потонули в его голове. И наоборот: все то, от чего он с виду так легко, кажется, отказывается, очень быстро снова выплывает на поверхность, как пузырь, который до тех пор будет под водой, пока ваша рука тянет его вниз, — пустили, и он снова наверху. Я не хочу сказать, что нельзя убедить в конце концов крестьян в истине, — можно; но это надо доказать ему не одними только словами, а и делом, многолетним опытом.
Пристал я весной к одному мужику, Петру Белякову, пахавшему свой загон:
— Почему с осени не вспахал?
— По нашим местам, сударь, осенняя пашня не годится.
— Почему не годится?
— Сырости мало.
— По-твоему, на моей пашне сырости меньше, чем у тебя?
— Как можно, много меньше.
Рассердился я, взял его лошадь за повод, завел в свой начинавший всходить посев и приказал ему пахать.
— Да что же посев-то гадить?
— Ничего, — отвечал я, — не посев дорог, а правда дорога.
Запустил Петр соху в мой посев и достал не сырую землю, какой была его, а чистую грязь.
Петр ничего не сказал, только тряхнул головой и повел свою лошадь с моего загона. Чрез некоторое время зашел с крестьянами разговор об осенней пашне.
— Не годится, — заявил Петр, тряхнув головой и угрюмо уставившись в землю.
— Почему не годится?
— Сырости мало.
— А ты забыл, как грязь достал в моей пашне?
— Ну так что ж? Год на год не приходится.
— Ну так я теперь каждый год буду заставлять тебя пробовать мою осеннюю пашню, — рассердился я.
И действительно на другой год после этого спора загнал я его на свою пашню и заставил пробовать.
— Ну что, и в этом году сырое?
— Ив этом сырое, — отвечал улыбаясь, Петр.
— Вот как лет десять подряд заставлю я тебя пробовать сырость моей пашни, так небось и детям закажешь, что осенняя пашня сырее.
Белов, Синицын, Леруа и Чеботаев. — Заглазное хозяйство купцов и дворян. — Соседние деревни — Успенка и Садки.
Для полноты очерка считаю необходимым коснуться окружающих меня землевладельцев. Одним из ближайших моих соседей был Белов. В момент моего знакомства с ним ему было пятьдесят три года. Около пятнадцати лет тому назад он приехал в свое имение и начал энергично хозяйничать: осушил большое болото, превратил его в пахотное поле, засеял льном, потом коноплей, завел систему и порядок в вырубке леса, выделывал из него столярный материал — доски, фанерки и прочее, устроил очень остроумную мельницу.
Но все эти улучшения в конце концов расстроили его дела. В одном недостаток опыта и знания, в другом отсутствие сбыта, в третьем отсутствие поддержки, кредита привели его почти к безвыходному положению. Для того чтобы существовать, необходимо было отрешиться от всех занятий и нововведений. Каждая копейка была на счету, и требовалась крайняя осмотрительность в расходовании ее, под страхом очутиться на улице без всяких средств. Выбора не было — и Белов решил побороть себя. В свое время, говорят, это был живой, энергичный человек. Все это давно прошло. Теперь он производит подавляющее впечатление — заживо погребенного. Он почти не выходит из своего кабинета. Временами он точно просыпается, на мгновение увлекается, но сейчас же спохватывается и испуганно спешит замкнуться в себе. Отношение его к окружающему миру мрачное и безотрадное. На мужика он смотрит как на страшного, непонятного зверя, от которого можно всего ждать. Будущее рисуется ему так безотрадно, что он об одном только просит бога, чтобы ему не пришлось дожить до того, что будет. Он холостяк и, говорят, пьет.
