но вместо этого только тихонько взвизгнул, схватившись за живот.
Жалость, как гусеница, выгрызала внутренности господина Шульца, провоцируя и другие, давно позабытые им чувства и эмоции. Однако именно гусеницам суждено стать бабочками. Так его жалость перерождалась во что-то более благородное. Антон ещё не до конца понимал: его судьба уже предрешена. Мозг только пытался осознать то, что для совести стало очевидным, как только он увидел тоненькие худые ручонки и полные боли глаза, смотревшие сквозь него. Тело врач знало, что нужно делать, язык – что нужно говорить, в то время как разум всё ещё бешено метался от мысли к мысли:
– Что произошло? – как бы невзначай бросил Шульц, склоняясь над едва ли что-то осознававшим ребёнком и прощупывая подушечками холодных пальцев выпирающие лимфоузлы. Врач почти вплотную приблизился к его истощённому лицу – его обдало горячим паром, а очки покрылись капельками воды. Антон настороженно коснулся лба маленького пациента, только чтобы лишний раз убедиться: у него лихорадка.
– Нашего красавчика покупатель ждёт, – начал объяснение Бухалк, – Представительный человек, ну ты понимаешь, для каких государственных нужд, – он пару раз ткнул врача локтем в живот, затем резко наклонился и сжал щёки больного, – Какой экземпляр! Я б…
Он не договорил – Антон бессознательно хлопнул его по ладони. Не сильно, но обидно и достаточно для того, чтобы Бухалк отпустил лицо бедняги, погрозив кулаком уже обоим.
– Так вот, – менее уверенно продолжил он, – Собачий сын возьми, да и съебись нахуй. Выручай, брат, я подобосрал товарный вид, так сказать. Подшамань до завтра, а?
Слушавший до этого в пол-уха Антон обернулся, – Ты людьми торгуешь? – он почувствовал, как в нём просыпалась ярость, которой он не чувствовал с шестнадцати лет.
– Не, ты чё? Людьми сыкотно. Это ГМО-шный, – он указал на сдвоенное ухо мальчика, находившееся на макушке и больше похожее на кошачье.
Он так сильно толкнул ребёнка в спину, что и сам Шульц бы не выдержал. Он пошатнулся и, рухнул бы на пол, если бы не Антон. Малыш инстинктивно вцепился в его одежду и уткнулся холодным носом в шею – его частое неглубокое дыхание обожгло щёку врача.
—Эййй, солнышко. Иди ко мне. Как тебя зовут?
Ребёнок лишь неуклюже попытался повернуться набок и закатил глаза.
– Что ты с ним делал? Полы им мыл? – строго спросил врач, не переставая прижимать к себе мальчика. В этот момент его взгляд упал на повисшую с разжатыми пальчиками, словно тряпичную, руку бедняги, – Это что? Что это, я тебя спрашиваю? Это точно не сегодня произошло, даже не пытайся мне врать.
Пристально осмотрев почти чёрную кисть, Антон сгрёб малыша в охапку, отнёс в смотровую и уложил на кушетку.
Несмотря на позднюю осень, из одежды на мальчике была лишь лёгкая футболка. Врач мог бы без труда снять её, но не решился тревожить ребёнка и просто разрезал ткань скальпелем.
Он тщательно осмотрел каждую рану и порез на покрывшейся мурашками бледной коже, однако от слабого прикосновения к ладошке ребёнок взвыл и подскочил, пытаясь спрятать повреждённую конечность. Он сделал себе только хуже: от резкой боли зубы заскрежетали, а ресницы намокли.
Антон остановил его, крепко прижимая к груди, до тех пор, пока дыхание мальчика не выровнялось. Почёсывая спутанные, выпачканные в крови волосы, Шульц нашёптывал слова единственной колыбельной, которую помнил.
– Да взял Белоснежку пару недель назад со сломанной рукой, – объяснил до этого стоявший смирно Бухалк, – Ну, тип, какая мне разница? Бог ему дал рот, чтобы руками работать не пришлось. Решил: само срастётся.
– Решил он, блядь, решил, сука. Не срослось, – в гневе всплеснул руками Антон, – Её срочно нужно ампутировать, слышишь, иначе подохнет нахер! БЛЯДЬ! – от него почти никогда нельзя было услышать ничего жёстче «дурак» и «чёрт», но сегодняшний день, похоже, выходил из ряда вон.
Совершенно опешив, Бухалк в нерешительности спросил:
– Слышь, брат, а без этого…ну, никак? Ты подумай, кому он такой вообще упёрся? Без руки.
Со стороны кушетки донёсся сдавленный кашель и стон.
– Он. Подо-о-о-охнет. К чертя-я-я-я-ям. Если. Я. Не отре-е-е-жу ему. Долбанную. Руку. БЛЯТЬ, – повторил врач медленнее. Бухалк был слишком туп, глуп и непонятен для него.
Уголовник на секунду застыл и задумался. Это стало для господина Шульца такой неожиданностью, что по коже пробежали мурашки.
– Ебать меня в засос! Тогда разбирай его! Хоть что-то да я отобью.
На этот раз онемел Антон. Все клубившиеся в нём эмоции разом утихли – осталась только бессловесная пустота, – Как это… «разбирай»?
– Как обычно. Каком кверху! Контейнеры должны были остаться с прошлого раза.
– Не-а, не получится, – замотал головой врач, на ходу высасывая из пальца причину для отказа, он мешал между собой правду и вымысел, – Заражение перекинулось на весь организм. Прямо сейчас его органы превращаются в жидкое дерьмо. Они ничего не стоят. Вообще.
Бухалк разочарованно опустил голову и погрозил кулаком в сторону кушетки, – И что, сука, прикажешь с тобой делать? А, Белоснежка?
Он снова крепко задумался, и через пару секунд в его глазах зажёгся коммерческий огонёк:
– Слушай, а тебе не нужен? Он как конструктор будет. Всякие там эксперименты проводить можно, как вы это любите. Отдам за половину долга.
Антон, растиравший спиртом мертвенно-бледную кожу живого товара, прикинул в уме. Даже один процент от денег, о которых шла речь, был довольно внушительной суммой. Но что-то внутри подсказывало: здесь торг действительно не уместен.
– Или ты, может, по мальчикам? – не унимался предприниматель, скорее, констатируя, чем спрашивая, – Так посмотри, какая статуэточка.
– Я его забираю! Будь добр, пошёл вон!
Дверь за его спиной хлопнула.
***
Склоняясь над толстой стопкой тетрадей и книг, Отто целый час ёрзал и переминался с боку на бок за неудобным письменным столом. Он поминутно отрывался от бумаг, часто моргал и прикрывал лицо руками. Опомнившись, адвокат делал несколько энергичных ударов по клавишам старенького калькулятора, но, когда ошибки в вычислениях начали учащаться и достигли критического значения, энтузиазм окончательно покинул его. Облокотясь на кулак, он начал барабанить пальцами по столу:
– Честно, Тох, я уже fix und fertig («устал как собака»). Дай хоть на пять минут прилягу? – взмолился он, обращаясь к другу.
Антон уже в двадцатый раз медленно обходил комнату. Он сам буквально спал на ходу и, переваливаясь с ноги на ногу, пару раз спотыкался о ковёр. Адвокат ухмыльнулся, отметив про себя, что его друг и в правду редкостный слабак.
Глэдис, сидевшая у постели мальчика и поминутно реагировшая на каждый его стон лёгким поглаживанием и успокаивающим нашёптыванием, ухмыльнулась, отметив про себя, что её друзья и в правду редкостные слабаки.
Четыре часа назад, когда врач выдернул Отто с чертовски важного совещания, а Глэдис прервал её единственный выходной за последние два месяца, было уже довольно поздно.
